ГЛАВА ТРЕТЬЯ
СОЦИАЛИСТЫ-УТОПИСТЫ
Если человеческая природа неизменна, и если, зная основные свойства, можно выводить из них математически достоверные положения в области морали и общественной науки, то нетрудно придумать такой общественный строй, который, вполне соответствуя требованиям человеческой природы, именно поэтому будет идеальным общественным строем. Уже материалисты XVIII века охотно пускаются в исследования на тему о совершенном законодательстве (législation parfaite). Эти исследования представляют собою утопический элемент в литературе просвещения1.
Социалисты-утописты первой половины XIX столетия всей душой отдаются таким исследованиям.
Социалисты-утописты этой эпохи всецело держатся антропологических взглядов французских материалистов. Точно так же, как материалисты, они считают человека плодом окружающей его общественной среды2 и точно
1 У Гельвеция, в его книге «De l'Homme» («О человеке». — Ред.) есть подробный проект такого «совершенного законодательства». Было бы в высшей степени интересно и поучительно сравнить эту утопию с утопиями первой половины XIX века. Но, к сожалению, и историки социализма и историки философии до сих пор были чужды всякой мысли о подобном сопоставлении. Что касается специально историков философии, то они, к слову сказать, третируют Гельвеция самым непозволительным образом. Даже спокойный и умеренный Ланге не находит для него другой характеристики, кроме «поверхностный Гельвеций». Абсолютный идеалист Гегель отнёсся справедливое всех к абсолютному материалисту Гельвецию.
2 «Да, человек есть то, что делает из него всемогущее общество или всемогущее воспитание, принимая это слово в самом широком его смысле, т. е. понимая под ним не только школьное или книжное воспитание, ио воспитание, даваемое нам людьми и вещами, событиями и обстоятельствами, — воспитание, влияние которого на нас начинается с колыбели и не прекращается ни на минуту». (Cabet. «Voyage en Icarie» (Кабэ, «Путешествие в Икарию». — Ред). Издание 1848 г., стр. 402.)
так же, как материалисты, они попадают в заколдованный круг, объясняя изменчивые свойства среды неизменными свойствами человеческой природы.
Все многочисленные утопии первой половины нашего века представляют собой не что иное, как попытки придумать совершенное законодательство, принимая человеческую природу за верховное мерило. Так, Фурье берёт за точку отправления анализ человеческих страстей; так, Р. Оуэн в своём «Outline of the rational system of society» («Очерк рациональной, общественной системы». — Ред.) исходит из «основных принципов науки о человеческой природе» (first Principles of Human Nature) и утверждает, что «рациональное правительство» должно прежде всего «определить человеческую природу» (ascertain what Human Nature is); так, сен-симонисты заявляют, что их философия основывается на новом понятии о человеческой природе (sur une nouvelle conception de la nature humaine)1; так, фурьеристы говорят, что придуманная их учителем общественная организация представляет собой ряд неоспоримых выводов из неизменных законов человеческой природы2.
Разумеется, взгляд на человеческую природу, как на
1 См. «Le Producteur», v. I, Paris 1825, Introduction («Производитель», т. I, Париж 1825, Введение. — Ред.).
2 «Mon but est de donner une Exposition Élémentaire, claire et facilement intelligible de l'organisation sociale, déduite par Fourier des lois de la nature humaine» (V. Considérant, Destinée Sociale, v. I, 3-me édition. Déclaration). — «Il serait temps enfin de s'accorder sur ce point: est-il à propos, avant de faire des lois, de s'enquérir de la véritable nature de l'homme, afin d'harmoniser la loi, qui est par elle-même modifiable, avec la nature, qut est immuable et souveraine?» «Notions élémentaires de la science sociaie de Fourier, par l'auteur de la Defense du Fouriérisme» (Henri Gorsse, Paris 1844, p. 35). «Моя цель — дать элементарное изложение, ясное и легко доступное пониманию о социальной организации, выведенной Фурье из законов человеческой природы» (В. Консидеран, Социальная судьба, т. I, изд. 3-е, Декларация). — «Не настал ли наконец момент прийти к соглашению по следующему пункту: нужно ли, прежде чем создавать законы, осведомиться насчёт подлинной природы человека, чтобы привести в гармонию закон, который сам по себе способен к изменению, с природой, которая неизменна и суверенна?» «Элементарные понятия о социальной науке Фурье», автора «Защиты фурьеризма» (Анри Горсс, Париж 1844, стр. 35. — Ред.).
верховное мерило, не мешал различным социалистическим школам очень сильно расходиться между собой в определении свойств этой природы. Например, по мнению сен-симонистов, «планы Оуэна до такой степени противоречат склонностям человеческой природы, что тот род популярности, которым они, по-видимому, пользуются в настоящее время (писано в 1825 г.), кажется на первый взгляд вещью необъяснимой»1. В полемической брошюре Фурье «Pièges et charlatanisme des deux sectes Saint-Simon et Owen, qui promettent l'association et le progrès» («Уловки и шарлатанство двух сект — Сен-Симона и Оуэна, которые обещают ассоциацию и прогресс». — Ред.) можно найти немало резких указаний на то, что и сен-симонистское учение противоречит всем склонностям человеческой природы. Теперь, как и во время Кондорсэ, оказывалось, что сойтись в определении человеческой природы много труднее, чем определить ту или другую геометрическую фигуру.
Поскольку социалисты-утописты XIX века держались точки зрения человеческой природы, постольку, они лишь повторяли ошибки мыслителей XVIII столетия, — грех, которым грешила, впрочем, вся современная им общественная наука2. Но у них заметно сильное стремление вырваться из тесных пределов отвлечённого понятия и опереться на конкретную почву. Замечательнее других в этом отношении работы Сен-Симона.
1 «Le Producteur», v. I, р. 139 («Производитель», т. I, стр. 139 — Ред.).
2 Мы уже показали это по отношению к историкам времён реставрации. Очень легко было бы показать это и по отношению к экономистам. Защищая буржуазный общественный порядок против реакционеров и социалистов, экономисты защищали его именно как порядок, наиболее соответствующий человеческой природе. Усилия найти отвлечённый «закон народонаселения», — выходили ли они из социалистического или буржуазного лагеря, — тесно связаны были со взглядом на «человеческую природу», как на основное понятие общественной науки. Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить относящееся сюда учение Мальтуса, с одной стороны, и учение Годвина или автора примечаний к Д.-С. Миллю — с другой. И Мальтус и его противники одинаково ищут единого, так сказать абсолютного, закона народонаселения. Современная нам политическая экономия смотрит иначе: она знает, что каждая фаза общественного развития имеет свой особый закон народонаселения. Но об этом ниже.
Между тем как французские просветители чаще всего смотрели на историю человечества как на ряд более или менее счастливо сложившихся случайностей1, Сен-Симон ищет в истории прежде всего законосообразности. Наука о человеческом обществе должна стать столь же строгой наукой, как и естествознание. Мы должны изучить факты прошлой жизни человечества для того, чтобы открыть в них законы его прогресса. Будущее способен предвидеть только тот, кто понял прошедшее. Ставя таким образом задачу общественной науки, Сен-Симон обратился в особенности к изучению истории Западной Европы со времён падения Римской империи. Насколько новы и широки были его взгляды, видно из того, что его ученик Ог. Тьерри мог совершить чуть не целый переворот в разработке французской истории. Сен-Симон держался того мнения, что и Гизо заимствовал у него свои воззрения. Оставляя нерешённым этот вопрос о теоретической собственности, мы заметим, что Сен-Симон умел дальше проследить пружины внутреннего развития европейских обществ, чем современные ему историки-специалисты. Так, если и Тьерри, и Минье, и Гизо указывали на имущественные отношения, как на основу всего общественного строя, то Сен-Симон, чрезвычайно ярко и впервые осветивший историю этих отношений в новой Европе, пошёл дальше, спросив себя: отчего же именно эти, а не какие-либо другие отношения играют столь важную
1 В этом отношении чрезвычайно характерен упрёк, который Гельвеций делает Монтескьё: «В своей книге о причинах величия и падения Рима Монтескьё недостаточно оценил значение счастливых случайностей в истории этого государства. Он впал в ошибку, слишком свойственную мыслителям, которые хотят объяснить всё, и в ошибку кабинетных учёных, которые, забывая природу людей, приписывают народным представителям неизменные политические виды и единообразные принципы. А между тем часто один человек руководит по своему усмотрению этими важными собраниями, которые называются сенатами» («Pensées et réflexions» CXL, в III томе «Œuvres complètes de Helvétius», Paris MDCCCXVIII.) («Мысли и размышления» CXL, в III томе «Полного собрания сочинений Гельвеция», Париж MDCCCXVIII. — Ред.). Не напоминает ли это вам, читатель, модной теперь в России теории «героев и толпы»? Подождите, дальнейшее изложение не раз ещё покажет, как мало оригинального в российской «социологии».
роль? Ответа надо искать, по его мнению, в нуждах промышленного развития: «До XV столетия светская власть находилась в руках дворянства, и это было полезно, потому что дворяне были тогда самыми способными промышленниками. Они руководили земледельческими работами, а земледельческие работы были тогда единственным родом важных промышленных занятий»1. На вопрос, почему же нужды промышленности имеют такое решающее значение в истории человечества, Сен-Симон отвечал: потому, что производство есть цель всякого общественного союза (le but de l'organisation sociale c'est la production). Он придавал такое значение производству, что отождествлял полезное с производительным (l'utile c'est la production) (полезное — это производство. — Ред.) и категорически заявил, что la politique… c'est la science de la production (политика… это наука о производстве. — Ред.).
Казалось бы, что логическое развитие таких взглядов должно было привести Сен-Симона к тому выводу, что законы производства и суть те законы, которыми определяется в последнем счёте общественное развитие и изучение которых должно составлять задачу мыслителя, старающегося предвидеть будущее. Местами он как будто приближается к этой мысли, но только местами и только приближается.
Для производства необходимы орудия труда. Эти орудия не даются природой в готовом виде, они изобретаются человеком. Изобретение и даже простое употребление данного орудия предполагает в производителе известную степень умственного развития. Развитие «промышленности» представляется поэтому безусловным результатом умственного развития человечества. Кажется, что мнение, «просвещение» (lumieres) и здесь безраздельно правит миром. И чем более выясняется важная роль промышленности, тем более подтверждается, по-видимому,
1 «Opinions litteraires, philosophiques et industrielles», Paris 1825, pp. 144, 145; сравни также «Catéchisme politique des industriels» («Литературные, философские и экономические взгляды», Париж 1825, стр. 144, 145; сравни также «Политический катехизис промышленников». — Ред.).
этот взгляд философов XVIII века. Сен-Симон держится его ещё последовательнее, чем французские просветители, так как, считая решённым вопрос о происхождении идей из ощущений, он имеет меньше поводов задумываться о влиянии среды на человека. Развитие знаний является у него основным фактором исторического движения1. Он старается открыть законы этого развития; так, он устанавливает тот самый закон трёх фазисов: теологического, метафизического и позитивного, который впоследствии Огюст Конт с большим успехом выдал за своё собственное «открытие»2. Но и эти законы объясняются у него, в конце концов, свойствами человеческой природы. «Общество состоит из индивидуумов, — говорит он, — поэтому развитие общественного
1 Сен-Симон доводит идеалистический взгляд на историю до последней крайности. У него не только идеи («принципы») являются последней основой общественных отношений, но между идеями главная роль отводится «научным идеям», — «научной системе мира», — из которых вытекают религиозные идеи, в свою очередь обусловливающие собою нравственные понятия людей. Это — интеллектуализм, господствующий в то же самое время и в среде немецких философов, но принимающий у них совсем другой вид.
2 Литтрэ сильно восставал против Гюббара, когда тот указал на это… заимствование. Ои приписывал Сен-Симону лишь «закон двух фазисов»: теологического и научного. Флинт, приведя это мнение Литтрэ, замечает: «Он прав, говоря, что закон трёх фазисов не упоминается ни в одном из сочинений Сен-Симона» («Philosophy of History in France and Germany», Edinburgh and London MDCCCLXXIV, p. 158) («Философия истории во Франции и Германии», Эдинбург и Лондон MDCCCLXXIV, стр. 158. — Ред.). Мы противопоставим этому замечанию следующую выписку из Сен-Симона: «Какой астроном, физик, химик или физиолог не знает, что в каждой отрасли иауки человеческий ум, прежде чем перейти от чисто теологических идей к позитивным, долго держится метафизики? Не создаётся ли у каждого, кто занимался историей наук, твёрдого убеждения в том, что это промежуточное состояние полезно и безусловно неизбежно для перехода?» («Du système industriel», Paris MDCCCXXI, preface, pp. VI–VII) («О промышленной системе», Париж MDCCCXXI, предисловие, стр. VI–VII. — Ред.). Закон трёх фазисов имел такую важность в глазах Сен-Симона, что ои готов был объяснять им чисто политические явления, например, господство «легистов и метафизиков» во время французской революции. Флинту было бы нетрудно «открыть» это, прочитавши внимательно сочинения Сен-Симона. Но, к сожалению, гораздо легче написать учёную историю человеческой мысли, чем изучить действительный ход её развития.
разума может быть лишь воспроизведением развития индивидуального разума в большем масштабе». Отправляясь от этого основного положения, он считает свои «законы» общественного развития окончательно выясненными и доказанными всякий раз, когда ему удаётся найти в подтверждение их удачную аналогию в развитии индивидуума. Он утверждает, например, что роль власти в общественной жизни сведётся со временем к нулю1. Постепенное, но зато постоянное уменьшение этой роли есть один из законов развития человечества. Как же доказывается им этот закон? Главный довод в его пользу есть ссылка на индивидуальное развитие людей: в низшей школе ребёнок обязан безусловно слушаться старших; в средней и высшей — элемент послушания постепенно отходит на задний план, чтобы окончательно уступить место самостоятельному действию в зрелом возрасте. Как бы кто ни смотрел на историю «власти», всякий согласится теперь, что здесь, как и везде, сравнение — не доказательство. Эмбриологическое развитие всякого данного неделимого (онтогенезис) представляет много аналогий с историей того вида, к которому принадлежит это неделимое: онтогенезис даёт много важных указаний относительно филогенезиса. Но что сказали бы мы теперь о биологе, который вздумал бы утверждать, что в онтогенезисе надо искать последнего объяснения филогенезиса? Современная биология поступает как раз наоборот: она объясняет эмбриологическую историю неделимого историей вида.
Апелляция к человеческой природе придавала совершенно своеобразный вид всем «законам» общественного развития, формулированным как самим Сен-Симоном, так и его учениками.
Она заводила и их в заколдованный круг. — История человечества объясняется его природой. Но откуда узнаём мы природу человека? Из истории. — Ясно, что, вращаясь в этом круге, нельзя понять ни природы человека, ни его истории, а можно делать лишь те или другие
1 Эту мысль заимствовал у него впоследствии и исказил Прудон, построивший на ней свою теорию анархии.
отдельные, более или менее глубокие замечания относительно той или другой области общественных явлений. Сен-Симон сделал несколько тонких, иногда поистине гениальных замечаний, но его главная цель, найти для «политики» твёрдую научную основу, осталась недостигнутой.
«Верховный закон прогресса человеческого разума, — говорит Сен-Симон, — подчиняет себе всё, надо всем господствует; люди для него только орудия… И хотя эта сила (т. е. этот закон) исходит от нас (derive de nous), мы столь же мало можем избавиться от её влияния или подчинить её себе, как изменить по своему произволу действие силы, заставляющей землю вращаться вокруг солнца. Мы только и можем, что сознательно подчиняться этому закону (нашему истинному провидению), отдавая себе отчёт в том движении, которое он нам предписывает, вместо того, чтобы подчиняться ему слепо. Заметим мимоходом, что именно в этом и будет заключаться шаг вперёд, который суждено совершить философскому сознанию нашего века»1.
Итак, человечество совершенно подчинено закону своего собственного умственного развития; оно не могло бы избежать его влияния даже и в том случае, если бы оно того пожелало. Рассмотрим внимательнее это положение и, для наглядности, возьмём закон трёх фазисов. Человечество шло от теологического мышления к метафизическому, от метафизического к позитивному. Этот закон действовал с силою механических законов.
Очень может быть, что это и так, но, спрашивается, как понимать ту мысль, что человечество даже при желании не могло бы изменить действие этого закона? Значит ли это, что оно не могло бы избежать метафизики даже в том случае, если бы оно сознало преимущества позитивного мышления ещё в конце теологического периода? Очевидно — нет; а если нет, то не менее очевидно, что есть какая-то неясность в самом взгляде Сен-Симона на
1 «L'organisateur» («Организатор». — Ред.). стр. 119, т. IV сочинений Сен-Симона, составляющего XX том полного собрания сочинений Сен-Симона и Анфантэна.
законосообразность умственного развития. В чём же заключается эта неясность? Откуда она происходит?
Заключается она в самом противопоставлении закона желанию изменить его действие. Раз явилось у человечества подобное желание, — оно само составляет факт из истории его умственного развития, и закон должен охватить этот факт, а не приходить с ним в столкновение. Пока мы допускаем возможность такого столкновения, мы ещё не уяснили себе самого понятия о законе, и мы непременно попадём в одну из двух крайностей: или покинем точку зрения законосообразности и станем на точку зрения желательного, или совершенно упустим желательное, — вернее сказать, желаемое людьми данной эпохи, — из нашего поля зрения и тем придадим закону какой-то мистический оттенок, превратим его в какой-то фатум. Именно таким фатумом является «закон» у Сен-Симона и вообще у утопистов, поскольку они говорят о законосообразности. Заметим кстати, что когда русские «субъективные социологи» ополчаются на защиту «личности», «идеалов» и прочих хороших вещей, они воюют именно с утопическим, неясным, неполным и потому несостоятельным учением об «естественном ходе вещей». Наши социологи даже как будто и не слыхали, в чём заключается современное научное понятие о законосообразности общественно-исторического процесса.
Откуда взялась утопическая неясность в понятии о законосообразности? Она произошла из указанного уже нами коренного недостатка того взгляда на развитие человечества, которого держались утописты, — да, как мы уже знаем, и не они одни. История человечества объяснялась природой человека. Раз дана эта природа, даны и законы исторического развития, дана, как сказал бы Гегель, an sich уже вся история. Человек так же мало может вмешиваться в ход своего развития, как мало может он перестать быть человеком. Закон развития является в виде провидения.
Это — исторический фатализм, являющийся в результате учения, которое считало успехи знания, — следовательно, сознательную деятельность человека, — основной пружиной исторического движения.
Но пойдём дальше.
Если ключ к пониманию истории даётся изучением природы человека, то мне важно не столько фактическое изучение истории, сколько правильное понимание именно этой природы. Раз я усвоил верный взгляд на неё, я теряю почти всякий интерес к общественной жизни, как она есть, и сосредоточиваю всё своё внимание на общественной жизни, как она должна быть сообразно природе человека. Фатализм в истории нисколько не мешает утопическому отношению к действительности на практике. Напротив, он содействует ему, обрывая нить научного исследования. Фатализм, вообще, нередко идёт рука об руку с самым крайним субъективизмом. Фатализм сплошь и рядом объявляет неотвратимым законом истории своё собственное настроение. Именно о фаталистах можно сказать словами поэта: Was sie den Geist der Geschichte nennen ist nur der Herren eigner Geist. (To, что они называют духом истории, Есть лишь собственный дух этих господ. — Ред.)
Сен-симонисты утверждали, что та доля общественного продукта, которая достаётся эксплоататорам чужого труда, постепенно уменьшается. Такое уменьшение являлось в их глазах важнейшим законом экономического развития человечества. В доказательство они ссылались на постепенное понижение уровня процента и поземельной ренты. Если бы они держались в этом случае приёмов строго научного исследования, они должны были бы найти экономические причины указываемого ими явления, и для этого им нужно было бы внимательно изучить производство, воспроизведение и распределение продуктов. Сделай они это, они увидели бы, может быть, что понижение уровня процента или даже поземельной ренты, если оно действительно имеет место, вовсе ещё не доказывает уменьшения доли собственников. Тогда их экономический «закон» получил бы, конечно, совершенно другую формулировку. Но им было не до того. Уверенность во всемогуществе таинственных законов, вытекающих из природы человека, направила работу их мысли
совершенно в другую сторону. Тенденция, до сих пор преобладавшая в истории, может только усилиться в будущем, — говорили они, — постоянное уменьшение доли эксплоататоров необходимо закончится полным её исчезновением, т. е. исчезновением самого класса эксплоататоров. Предвидя это, мы теперь же должны придумать новые формы общественного устройства, в которых уже совсем не будет места эксплоататорам. На основании других свойств человеческой природы видно, что эти формы должны быть таковы и таковы… План общественного переустройства изготовляется очень скоро: чрезвычайно важная научная мысль о законосообразности общественных явлений разрешается парой утопических рецептов…
Подобные рецепты считались тогдашними утопистами самой важной задачей мыслителя. То или другое положение политической экономии само по себе неважно. Оно приобретает значение ввиду тех практических выводов, которые из него вытекают. Ж.-Б. Сэй спорит с Рикардо о том, чем определяется меновая стоимость товаров. Очень может быть, что это — важный вопрос с точки зрения специалистов. Но ещё важнее знать, чем должна определяться стоимость, а об этом специалисты, к сожалению, и не думают. Подумаем мы за специалистов. Человеческая природа внятно говорит нам то и то. Раз мы начинаем прислушиваться к её голосу, мы с удивлением вядим, что важный в глазах специалистов спор, в сущности, не очень важен. Можно согласиться с Сэем, потому что из его положений вытекают выводы, вполне согласные с требованиями человеческой природы. Можно согласиться и с Рикардо, потому что и его взгляды, будучи правильно истолкованы и дополнены, могут только подкрепить эти требования. Так утопическая мысль бесцеремонно вмешивается в те научные прения, значение которых остаётся для неё тёмным. Так образованные и богато одарённые от природы люди, например Анфантэн, решали спорные вопросы тогдашней политической экономии.
Анфантэн написал немало политико-экономических исследований, которых нельзя считать серьёзным вкладом в науку, но которых нельзя и игнорировать, как это
делают до сих пор историки политической экономии и социализма. Экономические работы Анфантэна имеют своё значение как интересный фазис в истории развития социалистической мысли. Но каково отношение его к спорам экономистов, достаточно показывает следующий пример.
Известно, что Мальтус настойчиво и, к слову сказать, очень неудачно оспаривал теорию ренты Рикардо. Анфантэн думает, что истина, собственно, на стороне первого, а не второго. Но он не оспаривает и теории Рикардо: он не считает этого нужным. По его мнению, «все рассуждения о природе ренты и о действительном относительном повышении или понижении части, отнимаемой собственником у работника, должны были бы свестись к одному вопросу: какова природа тех отношений, которые должны в интересах общества существовать между удалившимся от дел производителем (так называет Анфантэн землевладельцев) и производителем активным (т. е. фермером)? Когда эти отношения станут известны, достаточно будет выяснить те средства, которые приведут к установлению таких отношений; при этом надо будет принять в соображение и современное состояние общества; но, тем не менее, всякий другой вопрос (т. е. помимо вопроса, поставленного выше) был бы второстепенным и только мешал бы тем комбинациям, которые должны содействовать употреблению в дело названных средств»1.
Главнейшая задача политической экономии, которую Анфантэн предпочитал бы называть «философской историей промышленности», заключается в указании как взаимных отношений различных слоёв производителей, так и отношений всего класса производителей к другим общественным классам. Эти указания должны основываться на изучении исторического развития промышленного класса, причём в основе такого изучения должно
1 В статье «Considérations sur la baisse progressive du loyer des objets mobiliers et immobiliers», «Le Producteur», v. I, p. 564 («Рассуждения о прогрессивном понижении арендной платы за движимое и недвижимое имущества», «Производитель», т. I, стр. 564. — Ред.).
лежать «новое понятие о человеческом роде», т. е., другими словами, о природе человека1.
У Мальтуса оспаривание теории ренты Рикардо тесно вязалось с оспариванием очень известной, — как у нас говорят теперь, — трудовой теории стоимости. Мало вникая в сущность спора, Анфантэн торопится разрешить его утопическим дополнением (как у нас говорят теперь, поправкой) к учению о ренте Рикардо: «Если мы хорошо понимаем эту теорию, — говорит он, — то следовало бы, кажется, прибавить к ней, что… работники платят (т. е. платят в виде ренты) некоторым людям за отдых, которому те предаются, за право пользоваться средствами производства».
Под работниками Анфантэн понимает здесь также, и даже преимущественно, фермеров-предпринимателей. То, что он говорит об их отношении к землевладельцам, совершенно верно. Но все сводится в его «поправке» лишь к более резкому выражению явления, прекрасно известного и Рикардо. К тому же, резкое выражение это (А. Смит выражается подчас ещё резче) не только не решает вопроса ни о стоимости, ни о ренте, а совершенно устраняет его из поля зрения Анфантэна. Но для него эти вопросы и не существовали; его интересовало исключительно будущее общественное устройство; ему важно было убедить читателя в том, что не должна существовать частная собственность на средства производства. Анфантэн прямо говорит, что если бы не такого рода практические вопросы, то все учёные споры о стоимости были бы простым препирательством о словах. Это, так сказать, субъективный метод в политической экономии.
Утописты нигде прямо не рекомендовали этого «метода». Но что они были очень склонны к нему, доказывается, между прочим, тем, что Анфантэн упрекал Мальтуса (!) в излишней объективности. Объективность была, будто бы, главным недостатком этого писателя. Кто знаком с сочинениями Мальтуса, тот знает, что именно объективности-то (свойственной, напр., Рикардо) и был
1 См. в особенности статью «Considérations sur les progrès et l'économie politique», «Le Producteur», v. IV («Рассуждения о прогрессе и политической экономии», «Производитель», т. IV. — Ред.).
всегда чужд автор «Опыта о законе народонаселения». Мы не знаем, читал ли Анфантэн самого Мальтуса (всё заставляет думать, что, например, взгляды Рикардо были известны ему лишь по тем выпискам, которые делали из него французские экономисты), но если бы и читал, то едва ли он оценил бы их по их истинному достоинству, едва ли он сумел бы показать, что действительность противоречит Мальтусу. Занятый соображениями относительно того, что должно было быть, Анфантэн не имел ни времени, ни охоты внимательно вдумываться в то, что есть. «Вы правы, — готов он был сказать первому встречному сикофанту, — в современной общественной жизни дело происходит как раз так, как вы его описываете, но вы чересчур объективны; взгляните на вопрос с гуманной точки зрения, и вы увидите, что наша общественная жизнь должна быть перестроена заново». Утопический дилетантизм вынужден делать теоретические уступки всякому, более или менее учёному защитнику буржуазного порядка. Утопист, чтобы загладить возникающее у него сознание своего бессилия, утешает себя, упрекая своих противников в объективности: положим, дескать, вы учёнее меня, но зато я добрее. Утопист не опровергает учёных защитников буржуазии; он лишь делает к их теориям «примечания» и «поправки». Подобное же, совершенно утопическое, отношение к общественной науке бросается внимательному читателю в глаза на каждой странице сочинений «субъективных» социологов. Нам ещё много придётся говорить о нём. Приведём пока два ярких примера. В 1871 году вышла диссертация покойного Н. Зибера: «Теория ценности и капитала Рикардо в связи с позднейшими дополнениями и разъяснениями». В предисловии автор благосклонно, но только мимоходом, говорит о статье г. Ю. Жуковского «Смитовское направление и позитивизм в экономической науке» (статья эта появилась ещё в «Современнике» 1864 г.). По поводу этого мимоходного отзыва г. Михайловский замечает:
«Мне приятно вспомнить, что в статье «О литературной деятельности Ю. Г. Жуковского» я отдал большую справедливость заслугам нашего экономиста; я указал именно, что г. Жуковский давно уже высказал мысль
о необходимости возвращения к источникам политической экономии, в которых имеются все данные для правильного решения основных вопросов науки, — данные, совершенно извращённые современною школьною политическою экономией. Но я тогда же указал, что честь права «первого занятия» этой идеи, оказавшейся после столь плодотворной в сильных руках Карла Маркса, принадлежит в русской литературе не г. Жуковскому, а другому писателю, автору статей «Экономическая деятельность и законодательство» («Современник» 1859 г.), «Капитал и труд» (1860 г.), примечаний к Миллю и проч. Кроме старшинства по времени, разница между этим писателем и г. Жуковским может выразиться наглядным образом так. Если, например, г. Жуковский обстоятельно и строго научно, даже несколько педантически, доказывает, что труд есть мера ценности, и что всякая ценность производится трудом, то автор упомянутых статей, не упуская из виду теоретической стороны дела, напирает преимущественно на логический практический вывод из неё: будучи производима и измеряема трудом, всякая ценность должна принадлежать труду»1. Не нужно быть большим знатоком политической экономии, чтобы знать, что «автор примечаний к Миллю» совсем не понял той теории стоимости, которая впоследствии получила такое блестящее развитие «в сильных руках Маркса». И всякий, знающий историю социализма человек понимает, почему этот автор, вопреки уверению г. Михайловского, именно «упустил из виду теоретическую сторону дела» и увлёкся соображениями о том, по какой норме должны обмениваться продукты в благоустроенном обществе. Автор примечаний к Миллю смотрел на экономические вопросы с точки зрения утописта. Это было совершенно естественно в его время. Но очень странно, что г. Михайловский не сумел расстаться с этой точкой зрения в семидесятых годах (да не расстался и после, иначе он поправил бы свою ошибку в новом издании своих сочинений), когда легко усвоить, даже из популярных сочинений,
1 Сочинения Н. К. Михайловского, т. II, изд. 2, С.-Петербург 1888 г., стр. 239–240.
более правильный взгляд на вещи. Г. Михайловский не понял того, что говорил о ценности «автор примечаний к Миллю». Это произошло потому, что и он «упустил из виду теоретическую сторону дела», увлёкшись «логическим практическим выводом из неё», т. е. соображением о том, что «всякая ценность должна принадлежать труду». Мы уже знаем, что увлечение практическими выводами всегда вредно отзывалось на теоретических рассуждениях утопистов. А насколько стар «вывод», сбивший с толку г. Михайловского, показывает то обстоятельство, что его делали из теории стоимости Рикардо ещё английские утописты двадцатых годов. Но в качестве утописта г. Михайловский не интересуется даже историей утопий.
Другой пример: г-н В. В. в 1882 г. так объяснял появление своей книги «Судьбы капитализма в России»: «Предлагаемый сборник составлен из статей, печатавшихся в разных журналах. Выпуская их отдельным изданием, мы придали им лишь внешнее единство, несколько иначе расположили материал, выкинули повторения (далеко не все; их очень много осталось в книге В. В. — Г. П.). Содержание их осталось прежнее; новых фактов и аргументов приведено немного; и если, тем не менее, мы решаемся вторично предлагать свои работы вниманию читателя, то делаем это с единственной целью — одновременностью нападения всем арсеналом на его миросозерцание заставить интеллигенцию обратить внимание на поднятый вопрос (картина: г. В. В. «всем арсеналом» нападает на миросозерцание читателя, и устрашённая интеллигенция сдаётся на капитуляцию, обращает внимание и проч. — Г. П.), вызвать наших учёных и присяжных публицистов капитализма и народничества на изучение закона экономического развития России — основу всех остальных проявлений жизни страны. Без знания этого закона невозможна систематическая и успешная общественная деятельность, а господствующие у нас представления о ближайшем будущем России вряд ли могут быть названы законом (представления… могут быть названы законом?!) и вряд ли способны дать практическому миросозерцанию прочную основу» (Предисловие, стр. 1).
В 1893 г. тот же г. В. В., успевший уже сделаться «присяжным» — хотя, увы! всё ещё не «учёным» — публицистом народничества, оказывается уже далёк от мысли о том, что закон экономического развития составляет «основу всех остальных проявлений жизни страны». Теперь он «всем арсеналом» нападает на «миросозерцание» людей, имеющих такое «воззрение», теперь он думает, что в этом «воззрении исторический процесс, вместо производного — человека, обращается в силу производящую, а человек — в его послушное орудие»1; теперь он считает социальные отношения «производным духовного мира человека»2 и чрезвычайно подозрительно относится к учению о законосообразности общественных явлений, противопоставляя ему «научную философию истории профессора истории Н. И. Кареева» (разумейте, языцы, и покоряйтесь, яко с нами сам г. профессор!)3.
Какой, с божьей помощью, поворот! Что его вызвало? А вот что. В 1882 году г. В. В. искал «закона экономического развития России», воображая, что этот закон будет лишь научным выражением его собственных, г. В. В., «идеалов». Он был даже уверен, что нашёл такой «закон», именно «закон» мертворождённости русского капитализма. Но после этого он недаром прожил целых одиннадцать лет. Он должен был, хотя и не вслух, сознаться, что мертворождённый капитализм всё более и более развивается. Вышло так, что развитие капитализма стало едва ли не самым неоспоримым «законом экономического развития России». И вот г. В. В. поторопился выворотить наизнанку свою «философию истории»: он, искавший «закона», стал говорить, что подобное искание есть совершенно праздное препровождение времени. Русский утопист непрочь опереться на «закон»; но он тотчас же отрекается от него, как Пётр от Иисуса, если только «закон» идёт вразрез с тем «идеалом», подкреплять который ему надлежит не токмо за страх, но и за совесть. Впрочем, г. В. В. и теперь не навсегда поссорился с
1 «Наши направления», С.-Петербург 1893, стр. 138.
2 Там же, стр. 9, 13, 140 и многие другие.
3 Там же, стр. 143 и след.
«законом». «Естественное стремление к систематизации воззрений должно бы привести русскую интеллигенцию к построению самостоятельной схемы эволюции экономических отношений, соответствующей потребностям и условиям развития нашей страны; и такая работа, без сомнения, будет сделана в недалёком будущем». («Наши направления», стр. 114). «Строя» свою «самостоятельную схему», русская интеллигенция, очевидно, будет предаваться тому же занятию, какому предавался г. В. В. в «Судьбах капитализма», ища «закона». Когда схема будет найдена, — а г. В. В. божится, что её найдут в самом недалёком будущем, — наш автор столь же торжественно помирится с законосообразностью, как помирился евангельский отец со своим блудным сыном. Забавники! Само собою разумеется, что даже в то время, когда г. В. В. всё ещё искал «закона», он не отдавал себе ясного отчёта в том, какой смысл может иметь это слово в применении к общественным явлениям. Он смотрел на «закон», как смотрели на него утописты двадцатых годов. Только этим и можно объяснить то, что он надеялся открыть закон развития одной страны — России. Но зачем он приписывает свои приёмы мысли русским марксистам? Он ошибается, если думает, что они в своём понятии о законосообразности общественных явлений не пошли дальше утопистов. А что он думает это, показывают все его возражения против них. Да и не он один так думает; думает так сам «профессор истории» г. Кареев; думают так все противники «марксизма». Они сначала припишут марксистам утопический взгляд на законосообразность общественных явлений, а там побивают этот взгляд с более или менее сомнительным успехом. Настоящая борьба с ветряными мельницами!
Кстати, об учёном «профессоре истории». Вот в каких выражениях рекомендует он субъективную точку зрения на историческое развитие человечества: «Если в философии истории мы интересуемся вопросом о прогрессе, то этим самым даётся выбор существенного содержания науки, её фактов и их группировки. Но факты не могут быть ни выдуманы, ни поставлены в придуманные отношения (стало быть, ни в выборе, ни в группировке не
должно быть ничего произвольного? Стало быть, группировка должна вполне соответствовать объективной действительности? Да! Слушайте!), и изображение хода истории с известной точки зрения останется объективным в смысле верности изображения. Тут является на сцену субъективизм иного рода: творческий синтез может создать целый идеальный мир норм, мир должного, мир истинного и справедливого, с которым будет сравниваться действительная история, т. е. объективное изображение её хода, сгруппированное известным образом с точки зрения существенных перемен в жизни человечества. На основе этого сравнения возникает оценка исторического процесса, которая, однако, также не должна быть произвольна. Нужно доказать, что сгруппированные факты, как они нам даны, действительно имеют то значение, которое мы им приписываем, ставши на известную точку зрения, принявши известный критерий для их оценки».
У Щедрина «маститый московский историк», хвалясь своей объективностью, говорит: мне всё равно, Ярослав Изяслава побил, или Изяслав Ярослава. Г. Кареев, создавший себе «целый идеальный мир норм, мир должного, мир истинного и справедливого», чужд такого рода объективности. Он сочувствует, положим, Ярославу, и хотя он не позволит себе изобразить его поражение в виде его победы («факты не могут быть выдуманы»), но он оставляет за собой драгоценное право пролить слезу-другую по поводу печальной участи Ярослава, не может удержаться от проклятия по адресу его победителя, Изяслава. Трудно возразить что-нибудь против такого «субъективизма». Но напрасно г. Кареев изображает его в таком обесцвеченном и потому обезвреженном виде. Изображать его так, значит не понимать его истинной природы, топить его в воде сантиментальной фразеологии. В действительности, отличительная черта «субъективных» мыслителей заключается в том, что «мир должного, мир истинного и справедливого», стоит у них вне всякой связи с объективным ходом исторического развития; здесь — «должное», там — «действительное», и эти две области отделены одна от другой целой пропастью, — той пропастью, которая отделяет у дуалистов
мир материальный от мира духовного. Задача общественной науки XIX столетия заключалась, между прочим, в том, чтобы построить мост через эту, по-видимому, бездонную пропасть. Пока мы не построим этого моста, до тех пор мы по необходимости будем закрывать глаза на действительное, сосредоточив всё своё внимание на «должном» (как это делали, например, сен-симонисты), отчего, разумеется, лишь замедлится осуществление этого «должного», так как затруднится приобретение правильного взгляда на него.
Мы уже знаем, что историки времён реставрации, в противность просветителям XVIII столетия, рассматривали политические учреждения всякой данной страны как результат её гражданского быта. Этот новый взгляд до такой степени распространился и усилился в то время, что доходил, в применении к практическим вопросам, до странных, теперь уже почти непонятных нам крайностей. Так, Ж.-Б. Сэй утверждал, что политические вопросы не должны интересовать экономиста, потому что народное хозяйство может одинаково хорошо развиваться даже при диаметрально противоположных политических порядках. Эту мысль Сэя с похвалой отмечает Сен-Симон, влагая в неё, правда, несколько более глубокое содержание. За весьма немногими исключениями, все утописты XIX века разделяют такой взгляд на «политику».
Теоретически этот взгляд ошибочен в двух отношениях. Во-первых, державшиеся его люди забывали, что в общественной жизни, как в всюду, где мы имеем дело с процессом, а не с отдельным явлением, следствие, в свою очередь, становится причиной, а причина оказывается следствием; короче, они покидали здесь, очень некстати, ту самую точку зрения взаимодействия, которою в других случаях, и тоже некстати, ограничивался их анализ; во-вторых, если политические отношения являются следствием социальных, то непонятно, каким образом до крайности различные следствия (политические учреждения диаметрально противоположного характера) могут быть вызваны одной и той же причиной — одинаковым состоянием «богатства». Очевидно, что тут самое понятие о причинной связи политических учреждений
страны с её экономическим состоянием остаётся ещё до крайности туманным. И действительно, нетрудно было бы показать, как туманно оно у всех утопистов.
На практике эта туманность вела за собой двоякого рода последствия. С одной стороны, утописты, так много говорившие об организации труда, готовы были подчас повторять старый девиз XVIII века — «laissez faire, laissez passer!». Так, Сен-Симон, видевший в организации промышленности величайшую задачу XIX столетия, говорит: «l'industrie a besoin d'être gouvernée le moins possible» (промышленность нуждается в том, чтобы ею управляли как можно меньше)1. С другой стороны, утописты, — опять-таки с некоторыми исключениями, принадлежащими более позднему времени, — были совершенно равнодушны к текущей политике, к политическим вопросам дня.
Политический строй есть следствие, а не причина. Следствие всегда остаётся следствием, не становясь, в свою очередь, причиной. Отсюда следует почти прямой вывод, что «политика» не может служить средством осуществления общественно-экономических «идеалов». Понятна, поэтому, психология утописта, отворачивающегося от политики. Но на что же рассчитывали они в деле осуществления своих планов общественного Преобразования? Что лежало в основе их практических упований? Всё и ничто. Всё — в том смысле, что они безразлично ожидали помощи с самых противоположных сторон. Ничто — в том, что все их надежды были совсем неосновательны.
Утописты воображали себя чрезвычайно практичными людьми. Они ненавидели «доктринёров» и все самые громкие их принципы они, не задумываясь, приносили в жертву своим idées fixes. Они не были ни либералами, ни консерваторами, ни монархистами, ни республиканцами;
1 Просветители XVIII века совершенно так же противоречили себе, хотя их противоречие обнаруживалось с другой стороны. Они стояли за невмешательство государства и, тем не менее, временами требовали от законодателя мелочной регламентации. Просветителям тоже была неясна связь «политики» (у них считавшейся причиной) с хозяйством (считавшимся у них следствием).
они безразлично готовы были идти и с либералами, и с консерваторами, и с монархистами, и с республиканцами, лишь бы осуществить свои «практические» и, как им казалось, чрезвычайно практичные планы. Из старых утопистов в этом отношении особенно замечателен Фурье. Он, как гоголевский Костанжогло, старался всякую дрянь употребить в дело. То он соблазнял ростовщиков перспективой огромных процентов, которые им станут приносить их капиталы в будущем обществе; то он взывал к любителям дынь и артишоков, прельщая их отличными дынями и артишоками будущего; то он уверял Луи-Филиппа, что у принцесс Орлеанского дома, которыми теперь пренебрегают принцы крови, отбоя не будет от женихов при новом общественном строе. Он хватался за каждую соломинку. Но, увы! Ни ростовщики, ни любители дынь и артишоков, ни «король-гражданин», что называется, и ухом не вели, не обращали ни малейшего внимания на самые, казалось бы, убедительные расчёты Фурье. Его практичность оказалась заранее осуждённой на неудачу, безотрадной погоней за счастливой случайностью.
Погоней за счастливой случайностью усердно занимались ещё просветители XVIII века. Именно в надежде на такую случайность и старались они, всеми правдами и неправдами, вступать в дружеские сношения с более или менее просвещёнными «законодателями» и аристократами того времени. Обыкновенно думают, что раз человек сказал себе: мнение правит миром, то у него уже нет поводов унывать насчёт будущего: la raison finira par avoir raison (разум в конечном счёте всегда окажется прав. — Ред.). Но это не так. Когда, каким путём восторжествует разум? Просветители говорили, что в общественной жизни всё зависит, в конце концов, от «законодателя». Поэтому они и уловляли законодателей. Но те же просветители хорошо знали, что характер и взгляды человека зависят от воспитания и что, вообще говоря, воспитание не предрасполагало «законодателей» к усвоению просветительных учений. Поэтому они не могли не сознавать, что мало надежды на законодателей. Оставалось уповать на счастливую случайность. Вообразите, что у вас есть огромный ящик, в котором очень много чёрных
шаров и два-три белых. Вы вынимаете шар за шаром. В каждом отдельном случае у вас несравненно меньше шансов вынуть белый шар, нежели чёрный. Но, повторив операцию достаточное число раз, вы вынете, наконец, и белый. То же и с «законодателями». В каждом отдельном случае несравненно вероятнее, что законодатель будет против «философов», но явится же, наконец, и согласный с философами законодатель. Этот сделает всё, что предписывает разум. Так, буквально так, рассуждал Гельвеций1. Субъективно-идеалистический взгляд на историю («мнения правят миром»), по-видимому отводящий такое широкое место свободе человека, на самом деле представляет его игрушкой случайности. Вот почему этот взгляд в сущности очень безотраден.
Так, например, мы не знаем ничего безотраднее взглядов утопистов конца XIX века, т. е. русских народников и субъективных социологов. У каждого из них есть готовый план спасения общины, а с нею и крестьянства вообще, у каждого — своя «формула прогресса». Но, увы! Жизнь идёт своим ходом, не обращая внимания на их формулы, которым не остаётся ничего другого, как тоже прокладывать себе свой, не зависимый от жизни, путь в области абстракции, фантазии и логических злоключений. Вот, например, послушаем Ахилла субъективной школы, г. Михайловского: «Рабочий вопрос в Европе есть вопрос революционный, ибо там он требует передачи условий (?) труда в руки работников, экспроприации теперешних собственников. Рабочий вопрос в России есть вопрос консервативный, ибо тут требуется только сохранение условий труда в руках работника, гарантия теперешним собственникам их собственности. У нас под самым Петербургом… в местности, испещрённой фабриками, заводами, парками, дачами, существуют деревни, жители которых живут на своей земле, жгут свой лес, едят свой хлеб, одеваются в
1 «Dans un temps plus ou moins long il faut, disent les sages, que toutes les possibilités se réalisent: pourquoi désespérer du bonheur futur de l'humanité?» («В более или менее отдалённом будущем, — говорят мудрецы, — все возможности должны осуществиться: зачем же отчаиваться в будущем счастье человечества?» — Ред.).
армяки и тулупы своей работы из шерсти своих овец. Гарантируйте им прочно это своё, и русский рабочий вопрос решён. А ради этой цели можно всё отдать, если, как следует, понимать значение прочной гарантии. Скажут; нельзя же вечно оставаться при сохе и трёхпольном хозяйстве, при допотопных способах фабрикации армяков и тулупов. Нельзя. Из этого затруднения существует два выхода. Один, одобряемый практическою точкою зрения, очень прост и удобен: поднимите тариф, распустите общину, да пожалуй, и довольно, — промышленность, наподобие английской, как гриб вырастет. Но она съест работника, экспроприирует его. Есть и другой путь, конечно, гораздо труднее, — но лёгкое разрешение вопроса не значит ещё правильное. Другой путь состоит в развитии тех отношений труда и собственности, которые уже существуют в наличности, но в крайне грубом, первобытном виде. Понятно, что цель эта не может быть достигнута без широкого государственного вмешательства, первым актом которого должно быть законодательное закрепление общины»1
|
Средь мира дольного Для сердца вольного Есть два пути. Взвесь силу гордую, Взвесь волю твёрдую, Каким идти! |
Нам сдаётся, что всё рассуждение нашего автора сильно пахнет дынями и артишоками. И едва ли обманывает нас обоняние. Чем грешил Фурье в деле с дынями и артишоками? Тем, что вдавался в «субъективную социологию». Объективный социолог спросил бы себя: есть ли какое-нибудь вероятие, что увлекутся нарисованною мной картиной любители дынь и артишоков? Он спросил бы себя затем: в состоянии ли любители дынь и артишоков изменить существующие общественные отношения и данный ход их развития? Всего вернее, что он ответил бы себе отрицательно на каждый из этих вопросов и потому не стал бы и времени тратить на беседу с «любителями».
1 Сочинения Н. Михайловского, г. II, изд. 2, стр. 102–103.
Но так поступил бы объективный социолог, т. е. человек, основывающий все свои расчёты на данном законосообразном ходе общественного развития. Субъективный же социолог изгоняет законосообразность во имя «желательного», и потому для него не остаётся другого выхода, как уповать на случайность. На грех и из палки выстрелишь — вот единственное утешительное соображение, на которое может опереться добрый субъективный социолог.
На грех и из палки выстрелишь. Но ведь палка о двух концах, и неизвестно, каким концом она стреляет. Наши народники и, если можно так выразиться, субъективисты перепробовали уже великое множество палок (даже соображение об удобстве взимания недоимок при общинном землевладении являлось иногда в роли магической палки). В огромном большинстве случаев палки оказывались к роли ружья совершенно неспособными, а когда случайно и стреляли, то пули попадали в самих гг. народников и субъективистов. Припомним крестьянский банк. Каких надежд не возлагали на него в смысле укрепления «устоев»! Как ликовали гг. народники при его открытии, и что же вышло? Палка выстрелила именно в ликовавших; теперь они сами признают, что крестьянский банк, — учреждение во всяком случае очень полезное, — только разлагает «устои»; а это признание равносильно сознанию в том, что они, ликовавшие, были, — по крайней мере, в течение некоторого времени, — также и праздноболтавшими.
— Но ведь банк разлагает устои только потому, что его устав и его практика не вполне соответствуют нашей идее. Если бы была целиком проведена наша идея, то результаты были бы совсем другие…
— Во-первых, вовсе не другие: банк во всяком случае содействовал бы развитию денежного хозяйства, а денежное хозяйство непременно подрывало бы «устои». А во-вторых, когда мы слышим эти бесчисленные «если», нам всё почему-то кажется, что у нас под окном разносчик выкрикивает: «вот дыни, артишоки хоро-о-шие!».
Уже в двадцатых годах нынешнего столетия французские утописты неустанно указывали на «консервативный» характер придуманных ими реформ. Сен-Симон
прямо пугал и правительство и, как говорят у нас, общество народным восстанием, которое должно было рисоваться тогда в воображении «консерваторов» в виде страшного, всем живо памятного движения санкюлотов. Но из этого пуганья, разумеется, ничего не вышло, и если история действительно даёт нам какие-нибудь уроки, то одним из самых поучительных оказывается тот, который свидетельствует о полнейшей непрактичности всех планов всех будто бы практичных утопистов.
Когда, указывая на консервативный характер своих планов, утописты старались склонить правительство к их осуществлению, они, в подтверждение своей мысли, представляли обыкновенно обзор исторического развития своей страны за более или менее продолжительную эпоху, — обзор, из которого явствовало, что тогда-то и тогда-то были сделаны «ошибки», придавшие совершенно новый и до крайности нежелательный вид всем общественным отношениям. Правительству стоило только сознать и исправить эти «ошибки», чтобы немедленно водворить на земле чуть-чуть что не царство небесное.
Так, Сен-Симон уверял Бурбонов, что до революции главной отличительной чертой внутреннего развития Франции был союз монархии и промышленников. Этот союз одинаково был выгоден для обеих сторон. Во время революции правительство, по недоразумению, пошло против законных требований промышленников, а промышленники, по столь же печальному недоразумению, восстали против монархии. Отсюда — всё зло последующего времени. Но теперь, когда корень зла открыт, дело очень легко поправимо, так как промышленникам стоит только примириться на известных условиях с правительством. Это и было бы самым разумным консервативным выходом из многочисленных затруднений обеих сторон. Излишне прибавлять теперь, что ни Бурбоны, ни промышленники не последовали благому совету Сен-Симона.
«Вместо того, чтобы твёрдо держаться наших вековых традиций; вместо того, чтобы развивать принцип тесной связи средств производства с непосредственным производителем, унаследованный нами; вместо того, чтобы воспользоваться приобретениями западноевропейской
науки и приложить их для развития формы промышленности, основанной на владении крестьянством орудиями производства; вместо того, чтобы увеличить производительность его труда сосредоточением средств производства в его руках; вместо того, чтобы воспользоваться не формою производства, а самою его организациею, как она является в Западной Европе… вместо всего этого мы стали на путь совершенно противоположный. Мы не только не воспрепятствовали развитию капиталистических форм производства, несмотря на то, что они основаны на экспроприации крестьянства, но, напротив того, всеми силами постарались содействовать коренной ломке всей нашей хозяйственной жизни, — ломке, приведшей к голоду 1891 года»1. Так печалуется г. Н. —он, рекомендуя «обществу» поправить эту ошибку, решив «крайне трудную», но не «невозможную» задачу: «развить производительные силы населения в такой форме, чтобы ими могло пользоваться не незначительное меньшинство, а весь народ»2. Всё дело в том, чтобы поправить «ошибку».
Интересно, что г. Н. —он воображает себя как нельзя более чуждым всяких утопий. Он поминутно ссылается на людей, которым мы обязаны научной критикой утопического социализма. Всё дело в экономии страны, — повторяет он кстати и некстати вслед за этими людьми, — всё зло оттуда: «поэтому средство для устранения зла, раз оно найдено, должно заключаться именно также в изменении самых условий производства». В пояснение — опять ссылка на одного из критиков утопического социализма: «средства эти не должны быть изобретаемы головой, но помощью мысли они должны быть найдены в наличных материальных условиях производства».
Но в чём же заключаются те «материальные условия производства», которые подвинут общество решить или хотя бы только поднять задачу, предлагаемую ему г. Н. —оном? Это остаётся тайной не только для читателей, но, конечно, и для самого автора, который своей «задачей» очень убедительно показал, что в своих исторических
1 Николай —он. Очерки нашего пореформенного общественного хозяйства, С.-Петербург, 1893, стр. 322–323.
2 Там же, стр. 343.
взглядах он остаётся чистокровным утопистом, несмотря на цитаты из сочинений совсем неутопических писателей1.
Можно ли сказать, что планы Фурье противоречили «материальным условиям» современного ему производства? Нет, не только не противоречили, но целиком основывались, даже в недостатках своих, на этих условиях. Но это не помешало Фурье быть утопистом, потому что, раз обосновав свой план с «помощью мысли» на материальных условиях современного ему производства, он не сумел приурочить к тем же условиям его осуществление, и потому совершенно без толку приставал с «великой задачей» к таким общественным слоям и классам, которые, в силу тех же материальных условий, не могли иметь ни склонности браться за её решение, ни возможности решить её. Г-н Н. —он грешен этим грехом столько же, сколько Фурье или нелюбимый им Родбертус: скорее всего, он напоминает именно Родбертуса, потому что ссылка г. Н. —она на вековые устои как раз в духе этого консервативного писателя.
Для вразумления «общества», г. Н. —он указывает на устрашающий пример Западной Европы. Подобными указаниями наши утописты издавна старались придать себе вид людей положительных, не увлекающихся фантазиями,
1 Сообразно с этим, и практические планы г. Н. —она представляют собою почти буквальное повторение тех «требований», которые давно уже и, разумеется, совершенно бесплодно предъявляли наши утописты-народники, например в лице г. Пругавина. «Конечными же целями и задачами общественно-государственной деятельности (как видите, тут не забыто ни общество, ни государство) в области фабричного хозяйства должны служить: с одной стороны, выкуп в пользу государства всех орудий труда и предоставление последних народу во временное, арендное пользование; с другой — установление такой организации условий производства (г. Пругавин хочет сказать просто: производства, но, по обычаю всех русских писателей, с г. Михайловским во главе, ои употребляет выражение — «условия производства», не понимая, что оно значит), в основании которой лежали бы потребности народа и государства, а не интересы рынка, сбыта и конкуренции, что имеет место при товарно-капиталистической организации экономических сил страны» (В. С. Пругавин, Кустарь на выставке, Москва 1882, стр. 15). Пусть читатель сравнит это место со сделанной выше выпиской из книги г. Н. —она.
а только умеющих пользоваться «уроками истории». Но и этот приём совсем не нов. Уже французские утописты пытались устрашить и образумить своих современников примером Англии, где «огромное расстояние отделяет предпринимателя от рабочего», где над этим последним тяготеет иго особого рода деспотизма. «Прочие страны, следующие за Англией по пути промышленного развития, — говорил «Producteur» («Производитель». — Ред.), — должны понять, что следует помешать подобному порядку возникнуть на их собственной почве»1. Единственной действительной помехой возникновению английских порядков в других странах могла служить сен-симонистская «организация работы и работников»2. С развитием рабочего движения во Франции главным театром мечтаний о миновании капитализма становится Германия, которая, в лице своих утопистов, долго и упорно противопоставляет себя «Западной Европе» (den westlichen Landern). В западных странах, — говорили немецкие утописты, — носителем идей новой общественной организации является рабочий класс, у нас — образованные классы (то, что называется в России интеллигенцией). Именно немецкая «интеллигенция» считалась призванной отвратить от Германии чашу капитализма3.
1 «Le Producteur», v. I, p. 140 («Производитель», т. I, стр. 140. — Ред.).
2 Об этой организации смотри в «Globe» 1831–1832 гг., где она подробно изложена даже с подготовительными, переходными реформами.
3 «Unsere Nationalökonomen streben mit allen Kräften Deutschland auf die Stufe der Industrie zu heben, von welcher herab England jetzt die andern Länder noch beherrscht. England ist ihr Ideal. Gewiss: England sieht sich gern schön an; England hat seine Besitzungen in allen Welttheilen, es weiss seinen Einfluss aller Orten geltend zu machen, es hat die reichste Handels — und Kriegsflotte, es weiss bei allen Handelstraktaten die Gegenkontrahenten immer hinters Licht zu führen, es hat die spekulativsten Kaufleute, die bedeutendsten kapitalisten, die erfindungsreichsten Köpfe, die prächtigsten Eisenbahnen, die grossartigsten Maschinenanlagen; gewiss, ngland ist, von dieser Seite betrachtet, ein glückliches Land, aber — es lässt sich auch ein anderer Gesichtspunkt bei der Schätzung Englands gewinnen und unter diesem möchte doch wohl das Glück desselben von seinem Unglück bedeutend überwogen werden. England ist auch das Land, in welchem das Elend auf die höchste Spitze
Капитализм так страшен был немецким утопистам, что они, для минования его, готовы были в крайнем случае
getrieben ist, in welchem jährlich Hunderte notorisch Hungers sterben, in welchem die Arbeiter zu Fünfzigtausenden zu arbeiten verweigern, da sie trotz all' ihrer Mühe und Leiden nicht so veil verdienen, dass sie nothdürftig leben können. England ist das Land, in welchem die Wohlthätigkeit durch die Armensteuer zum äusserlichen Gesetz gemacht werden musste. Seht doch ihr, Nationalökonomen, in den Fabriken die wankenden, gebückten und verwachsenen Gestalten, seht die bleichen, abgehärmten schwindsüchtigen Gesichter, seht all' das geistige und das leibliche Elend, und ihr wollt Deutschland noch zu einem zweiten England machen? England konnte nur durch Unglück und Jammer zu dem Höhepunkt der Industrie gelangen, auf dem es jetzt steht, und Deutschland könnte nur durch dieselben Opfer ähnliche. Resultate erreichen, d. h. erreichen, dass die Reichen noch reicher und die Armen noch ärmer werden». «Triersche Zeitung», 4 Mai 1846, перепечатано в первом томе обозрения, выходившего под редакцией М. Гесса под названием: «Der Gesellschaftsspiegel. Die gessellschaftlichen Zustande der civilisierten Welt», Band I, Iserlohn und Elberfeld 1846 («Наши экономисты изо всех сил стремятся поднять Германию на ту ступеяь развития промышленности, которую достигла Англия, повелевающая теперь благодаря этому всеми другими странами. Англия — их идеал. Конечно: Англия охотно любуется собой; Англия имеет свои владения во всех частях света, она умеет повсеместно закрепить своё влияние, она обладает самым богатым торговым и морским флотом, она всегда знает, как при заключении торговых договоров провести своих контрагентов, она имеет самых крупных спекулянтов-купцов, самых больших капиталистов, самые изобретательные головы, наиболее великолепные железные дороги, самые грандиозные механические оборудования; конечно, если подойти с этой точки зрения к Англии, то она счастливая страна. Но при оценке Англии существует и другая точка зрения, согласно ей, счастье этой страны в значительной мере вероятно перекрывается её несчастьем. Ведь Англия страна, в которой нищета доведена до крайности, где ежегодно сотни людей, как известно, умирают с голода, где огромные массы (по пятидесяти тысяч) рабочих отказываются работать, так как они, несмотря на все свои труды и страдания, не зарабатывают столько, чтобы можно было хоть скудно жить. Англия — страна, в которой благотворительность в виде уплаты налога в пользу бедных должна была стать формальным законом. Посмотрите же, экономисты, на шатающиеся, согнутые, сгорбленные фигуры, взгляните на бледные, грустные, чахоточные лица, посмотрите на всю их духовную и физическую убогость. И вы хотите сделать Германию второй Англией? Только благодаря несчастью и горю Англия смогла достигнуть того расцвета промышленности, который она сейчас переживает, и Германия могла бы лишь благодаря таким же жертвам достигнуть аналогичных результатов, т. е. достигнуть того, что
помириться с полным застоем. Торжество конституционного порядка, — рассуждали они, — повело бы к господству денежной аристократии. Поэтому пусть лучше не будет конституционного порядка1. Германия не миновала капитализма. Теперь о том же миновании толкуют русские утописты. Так путешествуют утопические идеи от Запада к Востоку, всюду являясь предвозвестницами победы того самого капитализма, против которого они восстают и борются. Но чем далее забираются они на Восток, тем более изменяется их историческое значение. Французские утописты были в своё время смелыми, гениальными новаторами; немецкие оказались гораздо ниже их; русские же способны теперь только пугать западных людей своим допотопным видом.
Интересно, что ещё у французских просветителей является мысль об избежании капитализма. Так, Гольбах сильно сокрушается о том, что торжество конституционного порядка в Англии повело к полному господству de l'intérêt sordide des marchands (гнусного интереса купцов. — Ред.). Его очень печалит то обстоятельство, что англичане неустанно ищут новых рынков. Такая погоня за рынками отвлекает их от философии. Гольбах осуждает также существующее в Англии неравенство имуществ. Ему, как и Гельвецию, хотелось бы подготовить торжество разума и равенства, а не купеческих интересов. Но ни Гольбах, ни Гельвеций и ни один из просветителей не мог противопоставить тогдашнему ходу вещей ничего,
богатые станут ещё богаче, а бедные ещё беднее» («Трирская газета» от 4 мая 1846 г.). Перепечатано в I томе обозрения, выходившего под редакцией М. Гесса под названием: «Зеркало общества. Социальные условия цивилизированного мира», г. I, Изерлон и Эльберфельд, 1846. — Ред.).
1 «Sollte es den Constitutionellen gelingen, — говорил Бюхнер, — die deutschen Regierungen zu stürzen und eine allgemeine Monarchie oder Republik einzuführen, so bekommen wir hier einen Geldaristokratismus, wie in Frankreich, und lieber soll es bleiben, wie es jetzt ist». См. Georg Büchners sammtliche Werke, изд. под редакцией Францоза, стр. 122. («Если бы конституционалистам удалось свергнуть германские правительства и установить общую монархию или республику, то мы имели бы денежную аристократию, как во Франции, и лучше пусть остаётся так, как было до сих пор». См. Георг Бюхнер, Собр. соч., изд. под редакцией Францоза, стр. 122. — Ред.).
кроме панегириков разуму и нравоучительных наставлений по адресу du «peuple d'Albion». В этом отношении они были так же бессильны, как наши, современные нам, русские утописты.
Ещё одно замечание — и мы покончим с утопистами.
Точка зрения «человеческой природы» вызвала в первой половине XIX века то злоупотребление биологическими аналогиями, которое и до сих пор даёт очень сильно чувствовать себя в западной социологической, а особенно в русской quasi-социологической литературе.
Если разгадки всего исторического общественного движения надо искать в природе человека, и если, как справедливо заметил ещё Сен-Симон, общество состоит из индивидуумов, то природа индивидуума и должна дать ключ к объяснению истории. Природу индивидуума изучает физиология в обширном смысле этого слова, т. е. наука, охватывающая также и психические явления. Вот почему физиология в глазах Сен-Симона и его учеников являлась основой социологии, которую они называли социальной физикой. В изданных ещё при жизни Сен-Симона и при его деятельнейшем участии «Opinions philosophiques, littéraires et industrielles» («Философские, литературные и экономические взгляды». — Ред.) напечатана чрезвычайно интересная, к сожалению, не оконченная статья анонимного доктора медицины под заглавием «De la physiologie appliquée à l'amélioration des institutions sociales» («О физиологии в применении к улучшению общественных учреждений»). Автор рассматривает науку об обществе как составную часть «общей физиологии», которая, обогатившись наблюдениями и опытами «специальной физиологии» над индивидуумами, «предаётся соображениям высшего порядка». Индивидуумы являются для неё «лишь органами общественного тела», функции которого она изучает «подобно тому, как специальная физиология изучает функции индивидуумов». Общая физиология изучает (автор говорит — выражает) законы общественного существования, с которыми и должны сообразоваться писаные законы. Впоследствии буржуазные социологи, например Спенсер, пользовались учением об общественном организме для самых консервативных
выводов. Но цитируемый нами доктор медицины прежде всего реформатор. Он изучает «общественное тело» в видах общественного переустройства, так как только «социальная физиология» и тесно связанная с нею «гигиена» дают «положительные основы, на которых можно построить требуемую современным состоянием цивилизованного мира систему общественной организации». Но, как видно, социальная физиология и гигиена не много дали пищи реформаторской фантазии автора, потому что, в конце концов, он видит себя вынужденным обратиться к медикам, т. е. людям, имеющим дело с индивидуальными организмами, прося их дать обществу, «в виде гигиенического рецепта», «систему социального устройства».
Этот взгляд на «социальную физику» впоследствии пережёвывал, или, если хотите, развивал О. Конт в различных своих сочинениях. Вот что говорил он об общественной науке ещё в молодости, когда сотрудничал в сен-симонистском «Le Producteur» («Производитель. — Ред.): «Общественные явления, как явления человеческие, без сомнения, должны быть отнесены к числу явлений физиологических. Но хотя социальная физика должна поэтому иметь свою точку отправления в индивидуальной физиологии и быть с нею в постоянной связи, её надо тем не менее рассматривать и разрабатывать как совершенно отдельную науку, по той причине, что различные поколения людей прогрессивно влияют одно на другое. Держась чисто физиологической точки зрения, нельзя как следует изучить это влияние, оценке которого должно быть отведено в социальной физике главное место»1.
Посмотрите же, в какие безвыходные противоречия попадают люди, смотрящие на общество с этой точки зрения.
Во-первых, поскольку «социальная физика» имеет «своей точкой отправления» индивидуальную физиологию, она строится на чисто материалистической основе: в физиологии
1 «Considérations sur les sciences et les savants» в первом томе «Producteur», pp. 355–356 («Рассуждение о науках и учёных» в первом томе «Производителя», стр. 355–356. — Ред.).
нет места идеалистическому взгляду на предмет. Но та же социальная физика должна, главным образом, заниматься оценкой прогрессивного влияния одного поколения на другое. Данное поколение влияет на последующее, передавая ему как те знания, которые оно унаследовало от предыдущих поколений, так и знания, приобретённые им самим. «Социальная физика» рассматривает, следовательно, развитие человеческого рода с точки зрения развития знания и вообще «просвещения» (lumières). Это уже чисто идеалистическая точка зрения XVIII века: мнения правят миром. «Тесно связав», по совету Конта, эту идеалистическую точку зрения с чисто материалистической точкой зрения индивидуальной физиологии, мы оказываемся дуалистами чистой воды, и нет ничего легче, как проследить вредное влияние этого дуализма на социологические воззрения хотя бы того же Конта. Но это не всё. Ведь ещё мыслители XVIII века замечали, что в развитии знаний есть известная законосообразность. Конт крепко держится за такую законосообразность, выдвигая на первый план пресловутый закон трёх фазисов: теологического, метафизического и позитивного.
Но почему же развитие знаний проходит именно через эти три фазиса? Такова уж природа человеческого ума, отвечает Конт: «По своей природе (par sa nature) человеческий ум проходит повсюду, где он действует, через три различных теоретических состояния»1. Прекрасно; ну, а для изучения «природы» нам приходится обратиться к индивидуальной физиологии, а индивидуальная физиология не даёт нам достаточного объяснения, и мы опять сошлёмся на «поколения», а «поколения» отошлют нас к «природе». Это называется наукой, но науки тут нет и следа: тут есть только бесконечное движение в безвыходном круге.
Наши, будто бы оригинальные, «субъективные социологи» целиком стоят на точке зрения французского утописта двадцатых годов.
1 «Le Producteur», I, p. 304 («Производитель», т. I, стр. 304. — Ред.).
«Ещё под влиянием Ножина, — повествует о себе г. Михайловский, — и отчасти под его руководством, я заинтересовался вопросом о границах биологии и социологии и возможностью их сближения… Не могу достаточно высоко оценить пользу, доставленную мне общением с кругом идей Ножина, но в них было всё-таки много случайного, частью потому, что они в самом Ножине ещё только развивались, частью по малому знакомству его с областью естествознания. Я получил от Ножина собственно только толчок в известном направлении, но толчок сильный, решительный и благотворный. Не помышляя о специальных занятиях биологией, я однако много читал по указанию Ножина и как бы по его завещанию. Эта новая струя чтения бросила своеобразный и чрезвычайно меня занимавший отблеск на тот значительный, хотя и беспорядочный, а частью просто негодный материал, фактический и идейный, которым я запасся раньше»1.
Ножин выведен г. Михайловским в его очерках «Вперемежку» под именем Бухарцева. Бухарцев «мечтал о реформе общественных наук при помощи естествознания и выработал уже обширный план её». Каковы были приёмы этой реформаторской деятельности, видно из следующего. Бухарцев, взявшись перевести на русский язык с латинского обширный трактат по зоологии, снабжает перевод своими примечаниями, куда рассчитывает «вложить результаты всех своих самостоятельных работ», а к примечаниям делает новые примечания «социологического» характера. Г. Михайловский услужливо знакомит читателя с одним таким примечанием второго этажа: «Я вообще не могу в моих дополнениях к Ван-дер-Гевену слишком вдаваться в теоретические соображения и выводы относительно применения всех этих, чисто анатомических, вопросов к решению вопросов общественно-экономических. Поэтому я опять только обращаю внимание читателя на то, что вся моя анатомическая и эмбриологическая теория имеет главною
1 «Литература и жизнь», «Русская мысль», 1891, кн. IV, стр. 195.
своею целью отыскание законов физиологии общества, и потому все мои дальнейшие сочинения будут, конечно, основаны на научных данных, излагаемых мною в этой книге»1.
Анатомическая и эмбриологическая теория «имеет главной целью отыскание законов физиологии общества»! Это очень нескладно сказано, но тем не менее очень характерно для социолога-утописта. Он строит анатомическую теорию, опираясь на которую он собирается прописать ряд «гигиенических рецептов» окружающему его обществу. К этим рецептам и сводится у него общественная «физиология». Общественная «физиология» Бухарцева есть собственно не «физиология», а уже знакомая нам «гигиена», не наука о том, что есть, а наука о том, что должно было бы быть на основании… «анатомической и эмбриологической теории» того же Бухарцева.
Хотя Бухарцев и списан с Ножина, но всё-таки он представляет собой до известной степени продукт художественного творчества г. Михайловского (если только можно говорить о художественном творчестве в применении к цитируемым очеркам). Поэтому и нескладное примечание его, может быть, никогда не существовало в действительности. В таком случае оно тем более характерно для г. Михайловского, который говорит о нём с большим почтением.
«Мне случалось всё-таки встречать в литературе прямое отражение идей незабвенного друга-учителя», — говорит Темкин, от имени которого ведётся рассказ. Идеи Бухарцева-Ножина отражал и отражает г. Михайловский.
Г. Михайловский имеет свою «формулу прогресса». Эта формула гласит: «Прогресс есть постепенное приближение к целостности неделимых, к возможно полному и всестороннему разделению труда между органами и возможно меньшему разделению труда между людьми. Безнравственно, несправедливо, вредно, неразумно всё, что задерживает это движение. Нравственно, справедливо, разумно и полезно только то, что уменьшает
1 Сочинения Н. К. Михайловского, т. IV, нзд. 2, стр. 265–266.
разнородность общества, усиливая тем самым разнородность его отдельных членов»1.
Каково может быть научное значение этой формулы? Объясняет ли она историческое движение общества? Говорит ли она, как оно совершалось, и почему оно совершалось так, а не иначе? Нисколько, да и не в том её «главная цель». Она говорит не о том, как шла история, а о том, как она должна была бы идти, чтобы заслужить одобрение г. Михайловского. Это — «гигиенический рецепт», придуманный утопистом на основании «точных исследований законов органического развития». Это именно то, чего искал медик сен-симонист.
«…Мы сказали, что исключительное употребление в социологии метода объективного равнялось бы, если бы оно было возможно, складыванию аршин с пудами, из чего, между прочим, следует не то, что объективный метод должен быть совершенно удалён из этой области исследований, а только то, что высший контроль должен здесь принадлежать субъективному методу»2.
«Эта область исследований» есть именно «физиология» желательного общества, область утопии. Нечего и говорить, что употребление в ней «субъективного метода» очень облегчает работу «исследователя». Но основывается это употребление совсем не на каких-нибудь «законах», а на «чарованьи красных вымыслов»; кто раз поддался ему, тот не восстанет даже и против применения в одной и той же «области», правда на разных правах, обоих методов, субъективного и объективного, хотя подобная методологическая путаница есть настоящее «складывание аршин с пудами»3.
1 Сочинения Н. К. Михайловского, т. IV, изд. 2, стр. 186–187.
2 Там же, стр. 185.
3 Впрочем, уже самые выражения: «объективный метод», «субъективный метод» представляют собою огромную, по крайней мере терминологическую, путаницу.