ПРИЛОЖЕНИЕ I
ЕЩЁ РАЗ Г. МИХАЙЛОВСКИЙ, ЕЩЁ РАЗ «ТРИАДА»
В октябрьской книжке «Русского Богатства» г. Михайловский, возражая г. П. Струве, опять высказал несколько соображений о философии Гегеля и об «экономическом» материализме.
По его словам, материалистическое понимание истории и экономический материализм не одно и то же. Экономические материалисты всё выводят из экономии. «Ну, а если я буду искать корня или фундамента не только правовых и политических учреждений, философских и иных воззрений общества, но и его экономической структуры, в расовых или племенных особенностях его членов: в пропорциях продольного и поперечного диаметров их черепов, в характере личного угла, в размерах и направлении челюстей, в размерах грудной клетки, силе мускулов и т. д., или, с другой стороны, в факторах чисто географических: в островном положении Англии, в степном характере части Азии, в гористой природе Швейцарии, в замерзании рек на севере и т. д., — разве это не будет материалистическое понимание истории? Ясно, что экономический материализм, как историческая теория, есть лишь частный случай материалистического понимания истории…»1.
Монтескье склонен был объяснять историческую судьбу народов «факторами чисто географическими». Поскольку он последовательно держался этих факторов, он был, без сомнения, материалистом. Современный диалектический материализм не игнорирует, как мы видели, влияния географической среды на развитие общества. Он только лучше выясняет, каким образом влияют географические факторы на «общественного человека». Он показывает, что географическая среда обеспечивает людям
1 «Русское Богатство», октябрь 1894 г., отд. II, стр. 50.
бо́льшую или меньшую возможность развития их производительных сил и тем, более или менее энергично, толкает их по пути исторического движения. Монтескьё рассуждал так: известная географическая среда обусловливает собою известные физические и психические свойства людей, а эти свойства ведут за собою то или другое общественное устройство. Диалектический материализм обнаруживает, что такое рассуждение неудовлетворительно, что влияние географической среды сказывается прежде всего и в сильнейшей степени на характере общественных отношений, которые, в свою очередь, бесконечно сильнее влияют на взгляды людей, на их привычки и даже на их физическое развитие, чем, например, климат. Современная географическая наука (напомним опять книгу Мечникова и предисловие к ней Элизэ Реклю) вполне соглашается в этом случае с диалектическим материализмом. Этот материализм есть, конечно, частный случай материалистического взгляда на историю. Но он полнее, всестороннее объясняет её, чем могут сделать это остальные «частные случаи». Диалектический материализм есть высшее развитие материалистического понимания истории.
Гольбах говорил, что историческая судьба народов иногда на целое столетие определяется движением атома, зашалившего в мозгу общественного человека. Это был также материалистический взгляд на историю. Но он ничего не мог дать в смысле объяснения исторических явлений. Современный диалектический материализм несравненно плодотворнее в этом отношении. Он есть, конечно, частный случай материалистического взгляда на историю, но именно тот частный случай, который один только и соответствует современному состоянию науки. Бессилие гольбаховского материализма сказалось в возвращении его сторонников к идеализму: «мнения правят миром». Диалектический материализм выбивает ныне идеализм из его последних позиций.
Г. Михайловскому кажется, что последовательным материалистом был бы только тот, кто стал бы объяснять все явления с помощью молекулярной механики. Современный, диалектический материализм не может найти механического объяснения истории. В этом, если хотите,
заключается его слабость. Но умеет ли современная биология дать механическое объяснение происхождению и развитию видов? — Не умеет. Это её слабость*. Гений, о котором мечтал Лаплас, был бы, разумеется, выше такой слабости. Но мы решительно не знаем, когда явится этот гений, и довольствуемся такими объяснениями явлений, которые наилучше соответствуют науке нашего времени. Таков наш «частный случай».
Диалектический материализм говорит, что не сознание людей определяет собою их бытие, а, напротив, их бытие определяет собою их сознание; что не в философии, а в экономии данного общества надо искать ключ к пониманию его данного состояния. Г. Михайловский делает по этому поводу несколько замечаний; одно из них гласит так: «…В отрицательных половинах (!) основной формулы социологов материалистов заключается протест или реакция не против философии вообще, а, повидимому, против гегельянской. Ей именно принадлежит «объяснение бытия из сознания»… основатели экономического материализма — гегельянцы и, в качестве таковых, потому так настойчиво твердят: «не из философии», «не из сознания», что не могут, да и не пытаются выбиться из круга гегельянской мысли»1.
Когда мы прочли эти строки, мы подумали, что здесь наш автор, по примеру г. Кареева, подбирается к «синтезу». Конечно, сказали мы себе, синтез г. Михайловского будет несколько выше синтеза г. Кареева;
* Примечание от редакции. Это указание Плеханова принципиально расходится с основными положениями марксистско-ленинской диалектики. Подобной задачи сведения всех явлений природы и общества к механике и механическому объяснению происхождения и развития видов и исторического процесса диалектический материализм никогда не ставил. Механическое движение вовсе не является единственной формой движения. «…Движение материи, — говорит Энгельс, — это не одно только грубое механическое движение, не одно только перемещение; это — теплота и свгт, электрическое и магнитное напряжение, химическое соединение и разложение, жизнь и, наконец, сознание» (Энгельс, Диалектика природы. Госполитиздат, 1948, стр. 18).
1 «Русское Богатство», октябрь 1894 г., отд. II, стр. 51 и 52.
г. Михайловский не ограничится повторением той мысли дьякона в рассказе Г. И. Успенского «Неизлечимый», что «дух — часть особая» и что «как материя имеет на свою пользу разные специи, так равно и дух их имеет»; но всё-таки не воздержится от синтеза и г. Михайловский: Гегель — тезис; экономический материализм — антитезис, а эклектизм современных русских субъективистов — синтезис. Как не соблазниться подобной «триадой»? И вот мы стали припоминать, каково было действительное отношение исторической теории Маркса к философии Гегеля.
Прежде всего мы «заметили», что у Гегеля историческое движение объясняется вовсе не взглядами людей, вовсе не их философией. Взглядами, «мнениями» людей объясняли историю французские материалисты XVIII века. Гегель подсмеивается над таким объяснением: конечно, говорил он, разум правит в истории, но ведь он же правит движением небесных светил, а разве небесные светила сознают своё движение? Историческое развитие человечества разумно в том смысле, что оно законосообразно, но законосообразность исторического движения вовсе ещё не доказывает, что последней его причины надо искать во взглядах людей, в их мнениях; совершенно напротив: эта законосообразность показывает, что люди делают свою историю бессознательно.
Мы не помним, — продолжали мы, — каковы выходят исторические взгляды Гегеля по «Льюису»; по что мы не искажаем их, в этом согласится с нами всякий, прочитавший знаменитую «Philosophie der Geschichte» («Философия истории». — Ред.). Стало быть, твердя, что не философия людей обусловливает собой их общественное бытие, сторонники «экономического» материализма оспаривают вовсе не Гегеля; стало быть, в этом отношении они никакой антитезы ему не представляют. А это значит, что неудачен будет синтез г. Михайловского, хотя наш автор и не ограничился повторением мысли дьякона.
По мнению г. Михайловского, твердить, что философия, т. е. взгляды людей, не объясняет их истории, можно было только в Германии сороковых годов, когда ещё не замечалось восстания против гегелевской
системы. Мы видим теперь, что такое мнение основано в лучшем случае только на «Льюисе».
Но до какой степени Льюис плохо знакомит г. Михайловского с ходом развития философской мысли в Германии, показывает, кроме вышеуказанного, ещё следующее обстоятельство. Наш автор с восторгом цитирует известное письмо Белинского, в котором тот раскланивается «с философским колпаком» Гегеля. В этом письме Белинский говорит, между прочим: «Судьба субъекта, индивидуума, личности важнее судеб всего мира и здравия китайского императора, т. е. гегелевской Allgemeinheit» (всеобщности. — Ред.). По поводу этого письма г. Михайловский делает много замечаний, но он не «замечает», что у Белинского гегелевская Allgemeinheit припутана совершенно некстати. Г. Михайловский думает, повидимому, что гегелевская Allgemeinheit есть то же самое, что дух или абсолютная идея, но Allgemeinheit не составляет у Гегеля даже главного отличительного признака абсолютной идеи. Ailgemeinheit занимает у него не более почётное место, чем, например, Besonderheit или Einzelheit (особенность и единичность. — Ред.). А вследствие этого и непонятно, почему именно Allgemeinheit именуется китайским императором и заслуживает, не в пример другим своим сёстрам, предупредительно-насмешливого поклона. Это может показаться мелочью, не достойною внимания в настоящее время, но это не так: плохо понятая гегелевская Allgemeinheit до сих пор мешает, например, г. Михайловскому, понять историю немецкой философии, — до такой степени мешает, что даже и «Льюис» не выручает его из беды.
По мнению г. Михайловского, преклонение перед Allgemeinheit приводило Гегеля к полному отрицанию прав личности. «Нет философской системы, — говорит он, — которая относилась бы к личности с таким уничтожающим презрением и (такою?) холодной жестокостью, как система Гегеля» (стр. 55). Это верно разве только по «Льюису». Почему Гегель считал историю Востока первой, низшей ступенью в развитии человечества? Потому, что на Востоке не развита была и до сих пор не развита
личность. Почему Гегель с восторгом говорил о древней Греции, в истории которой современный человек чувствует себя, наконец, «дома»? Потому, что в Греция была развита личность («прекрасная личность», «schöne Individualität»). Почему Гегель с таким восторгом говорил о Сократе? Почему он, едва ли не первый из историков философии, отдал справедливость даже софистам? Неужели потому, что пренебрегал личностью?
Г. Михайловский слышал звон, да не знает, где он.
Гегель не только не пренебрегал личностью, но создал целый культ героев, целиком унаследованный впоследствии Бруно Бауэром. У Гегеля герои были орудием всемирного духа, и в этом смысле они сами были несвободны. Бруно Бауэр восставал против «духа» и тем освободил «героев». У него герои «критической мысли» являются настоящими демиургами истории в противоположность «массе», которая хотя и раздражает почта до слёз героев своею непонятливостью и неповоротливостью, но кончает всё-таки тем, что идёт по пути, проложенному героическим самосознанием. Противоположение героев массе («толпе») перешло от Бруно Бауэра к его русским незаконнорождённым детям, и мы имеем теперь удовольствие созерцать его в статьях г. Михайловского. Г. Михайловский не помнит своего философского родства, — это непохвально.
Итак, у нас неожиданно получились элементы для нового «синтеза». Гегелевский культ героев, находящихся в услужении у всемирного духа — тезис; бауэровскнй культ героев «критической мысли», руководимых лишь своим «самосознанием» — антитезис; наконец, теория Маркса, примиряющая обе крайности, устраняющая всемирный дух и объясняющая происхождение героического самосознания развитием среды — синтезис.
Нашим, склонным к «синтезу», противникам надо помнить, что теория Маркса вовсе не была первой, непосредственной реакцией против Гегеля, что этой первой, — поверхностной, вследствие своей односторонности, — реакцией явились в Германии взгляды Фейербаха и особенно Бруно Бауэра, с которым нашим субъективистам давно уже пора родными счесться.
Немало и ещё несообразностей наговорил г. Михайловский о Гегеле и о Марксе в своей статье против г. П. Струве. Место не позволяет нам перечислить их здесь. Мы ограничимся тем, что предложим нашим читателям следующую интересную задачу: Дан г. Михайловский; дано полное незнание им Гегеля; дано совершенное непонимание им Маркса; дано его неудержимое стремление рассуждать о Гегеле, о Марксе и об их взаимном отношении; спрашивается: сколько ещё ошибок сделает г. Михайловский благодаря этому стремлению?
Но едва ли кому удастся решить эту задачу: это — уравнение со многими неизвестными. Есть только одно средство заменить в нём определёнными величинами величины неизвестные: именно надо внимательно читать статьи г. Михайловского и замечать его ошибки. Дело это, правда, невесёлое и нелёгкое, ошибок будет очень много, если только г. Михайловский не отделается от своей дурной привычки рассуждать о философии, не посоветовавшись предварительно с людьми, более его сведущими.
Мы не станем касаться здесь нападок г. Михайловского на г. П. Струве. Поскольку речь идёт об этих нападках, г. Михайловский принадлежит отныне автору «Критических заметок к вопросу об экономическом развитии России», а мы не хотим посягать на чужую собственность. Впрочем, г. Струве, может быть, извинит нас, если мы позволим себе сделать два маленьких «замечания».
Г. Михайловский обиделся тем, что г. П. Струве «замахнулся» на него вопросительным знаком. До такой степени обиделся, что, не ограничившись указанием неправильностей в языке г. Струве, выбранил его инородцем и даже вспомнил анекдот о двух немцах, из которых один сказал «стригнулся», а другой поправил его, утверждая, что по-русски надо говорить «стриговался». По поводу чего же поднял г. Струве на г. Михайловского руку, вооружённую вопросительным знаком? По поводу слов: «Современный экономический порядок в Европе начал складываться ещё тогда, когда наука, заведующая этим кругом явлений, не существовала» и т. д. Вопросительный
знак сопровождает слово «заведующая». Г. Михайловский говорит: «По-немецки это, может быть, нехорошо (как зло: по-немецки!), но по-русски, уверяю вас, г. Струве, ни в ком вопроса не возбуждает и вопросительного знака не требует». Пишущий эти строка носит чисто русскую фамилию и обладает столь же русскою душою, как и г. Михайловский: самый ехидный критик не решится обозвать его немцем, и, тем не менее, слово «заведующая» в нём возбуждает вопрос. Он спрашивает себя: если можно сказать, что наука заведует известным кругом явлений, то нельзя ли после этого произвести технические искусства в начальники особых частей? Нельзя ли сказать, например: пробирное искусство командует сплавами? По-нашему, это неловко, это придало бы искусствам слишком военный вид, совершенно так же, как слово заведующая придаёт науке вид бюрократа. Стало быть, неправ г. Михайловский. Г. П. Струве молча схватил вопросительный знак; неизвестно, как поправил бы он неудачное выражение г. Михайловского. Допустим, что он стал бы «стриговаться». Но что г. Михайловский уже несколько раз «стригнулся», — это, к сожалению, уже совершившийся факт. А, кажется, совсем не инородец!
Г. Михайловский в своей статье поднял смешной шум по поводу слов г. Струве: «нет, признаем нашу некультурность и пойдём на выучку к капитализму»*. Г. Михайловский хочет изобразить дело так, как будто бы эти слова означали «отдадим же производителя в жертву эксплоататору». Г. П. Струве легко будет показать тщету усилий г. Михайловского, да её, вероятно, и теперь видит всякий, внимательно прочитавший «Критические заметки». Но г. Струве всё-таки очень неосторожно выразился, чем, вероятно, ввёл в соблазн многих простаков и обрадовал нескольких акробатов. Вперёд — наука, — скажем мы г. Струве, а гг. акробатам напомним, как Белинский уж под конец своей жизни, когда он уж давно раскланялся с «Allgemeinheit» (с «всеобщностью». — Ред.), в
* Примечание от редакции. См. по этому вопросу В. И. Ленин, Экономическое содержание народничества, Соч., т. 1, изд. 4, стр. 479.
одном из своих писем высказывал ту мысль, что культурное будущее России обеспечит только буржуазия. У Белинского это была тоже очень неловкая угроза. Но чем была вызвана его неловкость? Благородным увлечением западника. Таким же увлечением причинена, уверены мы, и неловкость г. Струве. Шуметь по её поводу позволительно только тому, кому нечего возражать, например, на экономические доводы этого писателя.
Ополчился на г. П. Струве и г. Кривенко. У того своя обида. Он неверно перевёл отрывок из одной немецкой статьи г. П. Струве, а тот уличил его в этом. Г. Кривенко оправдывается, старается показать, что перевод почти совсем верен; но оправдания его неудачны, он всё-таки остаётся виновным в искажении слов своего противника. Но взять с г. Кривенко нечего, ввиду несомненного его сходства с некоей птицей, о которой сказано:
|
Райская птица Сирин, Глас её в пении зело силен, Когда Господа воспевает, Сама себя позабывает. |
Когда г. Кривенко «учеников» пристыжает, он сам себя позабывает. Что же вы пристаёте к нему, г. Струве?