Н. БУХАРИН
ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЭКОНОМИЯ РАНТЬЕ
ТЕОРИЯ ЦЕННОСТИ И ПРИБЫЛИ АВСТРИЙСКОЙ ШКОЛЫ
ПРЕДИСЛОВИЕ
Предлагаемая работа была закончена уже осенью 1914 года, то есть в начале великой мировой войны, и предполагавшееся предисловие было подписано августом — сентябрём этого года.
Меня давно занимала мысль дать систематическую критику теоретической экономии новейшей буржуазии. С этой целью я поселился в Вене, когда мне посчастливилось бежать из ссылки, и стал слушать Бём-Баверка, теперь уже покойного, в венском университете. В библиотеке венского университета мне пришлось проработать в основном литературу австрийских теоретиков. Закончить работу в Вене, однако, не удалось, так как австрийское правительство перед войной засадило меня в крепость, при чем рукопись тщательно просматривалась охранниками. В Швейцарии, куда я был выслан, библиотека лозаннского университета дала мне возможность на месте работать над «лозаннской школой» (Вальрас) и над старыми экономистами, прослеживая корни теории предельной полезности. Там же я начал изучать и англо-американских экономистов. Политическая работа перебросила меня затем в Швецию, где стокгольмская «Королевская Библиотека», а также специальная экономическая библиотека Высшей Торговой Школы позволили мне продолжать работу по изучению новейшей буржуазной экономии. Арест и высылка в Норвегию пересадили меня в библиотеку нобелевского института в Христиании, а затем, после моего переезда в Америку, я более подробно — опять-таки на месте — знакомился в нью-йоркской «Публичной Библиотеке» с американской экономической литературой.
Рукопись долгое время пропадала неизвестно где в Христиании, и только благодаря энергичным поискам со стороны моего друга, норвежского коммуниста Арвида Гансена (Arvid G. Hansen) она была найдена и привезена в феврале 1919 г. в Советскую Россию. Теперь я включаю в неё лишь некоторые замечания и примечания, имеющие, главным образом, касательство к англо-американской школе и к изданиям последних годов вообще.
Такова внешняя «история» этой работы.
Что касается существа дела, то оно сводится к следующему. До сих пор в марксистском лагере критика новейших буржуазных экономистов сводилась, главным образом, к двум типам критики: либо это была только социологическая критика, либо критика исключительно методологическая. Устанавливалось, например, что данная теоретическая система имеет родство с определённой классовой психологией, и этим дело кончалось. Или указывалось, что некоторые методологические основания, подход к вопросу неправилен, а потому считалась излишней подробная критика «внутренней» стороны системы.
Конечно, если считать, что только классовая теория пролетариата может быть объективно правильной, то уже одно разоблачение буржуазности данной теории, строго говоря, достаточно для того, чтобы эту теорию отмести. По существу дела, оно так и есть. Ибо марксизм претендует на общезначимость как раз потому, что он является теоретическим построением наиболее прогрессивного класса, познавательные «посягательства» которого гораздо более дерзки, чем консервативное, а следовательно, и ограниченное мышление господствующих классов капиталистического общества. Тем не менее, однако, ясно, что в борьбе идеологий эту истину нужно как раз и обнаруживать на примере логической критики враждебных нам систем. Таким образом, их социологическая характеристика вовсе не снимает с нас обязанности вести борьбу и в плоскости чисто логической критики.
То же нужно сказать и о критике метода. Конечно, установление неправильности исходных методологических оснований опрокидывает все теоретическое построение. Но борьба идеологий требует, чтобы неправильность метода была продемонстрирована на неправильности частных выводов системы, то есть либо на её внутренней противоречивости, либо на её недостаточности, «органической» неспособности охватить ряд для данной дисциплины важных явлений.
Отсюда мы приходим к выводу, что марксизм обязан дать развёрнутую критику новейших теорий, которая бы включала и социологическую критику, и критику метода, и критику всей системы во всех её разветвлениях. Так ставил вопрос и Маркс по отношению к буржуазной политической экономии (ср. его «Theorien über den Mehrwert» [«Теории прибавочной стоимости» (нем.)]).
Если марксисты ограничивались обычно только социологической и методологической критикой «австрийской» теории, то её буржуазные противники могли критиковать её главным
образом, с точки зрения неправильности частных выводов. Только стоящий почти особняком R. Stolzmann пытался дать именно развёрнутую критику Бём-Баверка. И постольку, поскольку некоторые основные положения этого автора имеют теоретическое сродство с марксизмом, постольку обнаруживалось и сходство в критике «австрийцев». Я считал необходимым отмечать это совпадение даже в тех случаях, где приходил к таким же выводам, как и Штольцман, ещё до знакомства с его работами. Однако, при всех достоинствах Штольцмана, он опирается на совершенно неправильный взгляд на общество, как на «целевое образование» («Zweckgebilde»). И недаром один весьма остроумный последователь австрийской теории, весьма углубивший её и заостривший все её особенности, R. Liefmann, защищается от Штольцмана, нападая как раз на его телеологию. Эта телеологическая точка зрения, наряду с ясно выраженными апологетическими нотами, не позволяет Штольцману ввести критический разбор австрийцев в надлежащие теоретические рамки. Такую работу могут выполнить только марксисты, и попытку её представляет печатаемый очерк.
Самый выбор объекта критики не нуждается в длинных объяснениях. Общепризнано, что наиболее сильным врагом марксизма является как раз австрийская теория.
Может показаться странным, что я решаюсь выпускать эту работу во время клокочущей в Европе гражданской войны. Однако, марксисты никогда не обязывались приостанавливать теоретическую работу даже среди самых жестоких классовых битв, если только для этого есть просто физическая возможность. Гораздо серьёзнее было бы возражение, что нелепо разбирать капиталистическую теорию, раз и её объект и её субъект гибнут сейчас в пламени коммунистической революции. Но и такое рассуждение было бы неправильно, ибо и для понимания текущих событий крайне важно понимание капиталистической системы. А поскольку критика буржуазной теории прокладывает путь к такому пониманию, постольку сохраняется и её познавательная ценность.
Я скажу ещё только несколько слов о способе изложения. Я старался быть наивозможно более кратким, и этим, быть может, объясняется сравнительная трудность изложения. С другой стороны, я вводил много цитат как из самих австрийцев, так и из математиков, англо-американцев и т. п. Против такого способа существует в наших марксистских кругах большое предубеждение, как против показной, специфической «учёности».
Тем не менее я считал, что нужно дать здесь некоторый историко-литературный комментарий, который походя вводил бы читателей в литературу предмета и позволял бы в ней, хотя бы приблизительно, ориентироваться. А знать своих врагов вовсе не предосудительно, тем более, что их у нас знают до чрезвычайности мало. К тому же в примечаниях in nuce [вкратце (лат.)] содержится параллельная и систематическая критика других ответвлений буржуазной теоретической мысли.
Я считаю необходимым выразить здесь благодарность своему другу, Юрию Леонидовичу Пятакову, с которым мы неоднократно обсуждали вместе разного рода вопросы, касающиеся теоретической экономии, и ценные указания которого всегда принимались мною во внимание.
Книжка посвящается товарищу Н. Л.
ВВЕДЕНИЕ
Буржуазная политическая экономия после Маркса
1. Историческая школа в Германии. Социологическая характеристика истории школы. Её логическая характеристика. 2. Австрийская школа. Социологическая характеристика австрийской школы. Краткая логическая характеристика её. 3 Англо-американская школа. 4. Предшественники «австрийцев»
Прошло уже тридцать лет с тех пор, как «пламенные очи» великого мыслителя XIX века, идеи которого служат рычагом мирового пролетарского движения, закрылись навсегда, а между тем, вся экономическая эволюция за последние десятилетия — бешеная концентрация и централизация капитала, вытеснение мелкого производства даже в самых медвежьих углах, появление коронованных золотым венцом могущественных «королей промышленности» с одной стороны, рост армии пролетариата, «вышколенного, объединённого и организованного механизмом самого капиталистического производства»1 — с другой, — всё это в гигантском масштабе подтверждает правильность теоретической системы Маркса, поставившего своею целью «открыть экономический закон движения современного капиталистического общества». Тот прогноз, который впервые дан был в «Коммунистическом Манифесте», а затем, в своём полном и развитом виде, в «Капитале», блестяще оправдался уже на девять десятых. Одна из самых важных частей этого прогноза — теория концентрации — сделалась теперь общим местом, вошла в качестве общепризнанной истины в научный обиход. Правда, её подают обычно под другим теоретическим соусом, и она лишается той стройности, которая отличает теорию Маркса; но тот «экономический романтизм», который видел в ней лишь фантазию утописта, окончательно потерял почву, когда в последнее время тенденции, вскрытые и объяснённые Марксом, прорвались наружу с такой бурной стремительностью и в таком грандиозном размере, что лишь слепые не могли отметить победного шествия крупного производства. Если некоторые прекраснодушные люди в акционерных обществах видели лишь «демократизацию капитала»
1 К. Маркс, «Капитал», т. I. стр. 651 перевода Струве (2-е издание).
и в своей сентиментальности считали их за гарантию социального мира и всеобщего благополучия (а такие люди, к сожалению, находились и в рядах пролетарского движения), то «экономический материал» сегодняшнего дня самым грубым образом разрушает эту мещанскую идиллию, превращая акционерный капитал в могучее орудие кучки узурпаторов, беспощадно подавляющих всякое стремление вперёд со стороны «четвёртого сословия». Уже это одно показывает, каким важным познавательным орудием служит теоретическая конструкция Маркса. Но даже такие явления капиталистической эволюции, которые выступили на сцену лишь теперь, могут быть поняты только на основе марксова анализа1. Образование могучих предпринимательских организаций, синдикатов и трестов, возникновение невиданных по своим размерам банковых организаций, проникновение банкового капитала в промышленный и гегемония «финансового капитала» во всей экономической и политической жизни развитых капиталистических стран, — всё это лишь усложнение тенденций развития, анализированных Марксом. Господство финансового капитала лишь ускоряет во много раз движение концентрационного винта и превращает производство в производство обобществлённое, созревшее для перехода под общественный контроль. Правда, не так давно буржуазные учёные провозглашали, что организации промышленников положат конец анархии производства и уничтожат кризисы. Но увы! Капиталистический организм по-прежнему периодически бьётся в судорогах, и только уж совсем наивные люди могут говорить о возможности исцеления при посредстве «розового масла» реформистских заплат. Историческая миссия буржуазии, которая уже «обегала» весь земной шар, приходит к концу. Настаёт период широчайших выступлений пролетариата, борьба которого уже теперь выходит из национально-государственных границ, принимает всё более форму массового давления на командующие классы и подходит вплотную к реализации конечной цели движения. И недалеко то время, когда сбудется основное предсказание теории Маркса, и «пробьёт час капиталистической собственности»… Как убедительно, однако, ни говорят все эти факты о правильности марксистской концепции, всё же успех её в среде официальных учёных не только не увеличивается, но быстро сводится на нет. Если раньше в отсталых странах
1 В этом отношении чрезвычайно поучительна книга R. Hilferding'а: «Das Finanzkapital» (русский перевод И. Степанова, «Финансовый капитал»).
(напр., в России, отчасти в Италии) даже университетские профессора не прочь были пококетничать с Марксом, внося, разумеется, свои «поправки» и «поправочки», но теперь весь ход общественной жизни, обострение классовых противоречий и консолидации всех оттенков буржуазной мысли против идеологии пролетариата вышвыривает такие «промежуточные типы» из обращения и на их место ставит «чисто европейского», «современного» учёного в теоретическом сюртуке прусского, австрийского или (более модного) англо-американского образца1. Два основных направления экономической мысли смогла противопоставить буржуазия стальной системе К. Маркса: мы разумеем так называемую «историческую школу» (Рошер, Гильдебранд, Книс, Шмоллер, К. Бюхер и др.) и получившее за последнее время громадное распространённое учение «австрийской школы» (Карл Менгер, Бём-Баверк, Визер). Оба эти направления знаменуют собой банкротство политической экономии буржуазии. Но это банкротство выражено в двух полярно-противоположных формах. А именно, в то время, как у первого направления банкротство буржуазной абстрактной теории выразилось в отрицательной позиции по отношению ко всякой подобной теории вообще, второе направление, наоборот, сделало попытку построения именно такой теории, но привело лишь к целому ряду необычайно искусно продуманных «кажущихся объяснений», которые терпят крах прежде всего как раз в тех вопросах, где оказалась наиболее сильной теория Маркса, а именно, в вопросах динамики современного капиталистического общества. Экономисты классической школы стремились, как известно, найти формулировку наиболее общих, т. е. «абстрактных» законов экономической жизни, и такой выдающийся её представитель, как Рикардо, дал удивительные образцы абстрактно-дедуктивного исследования. Наоборот, «историческая школа» возникла, как
1 Успех «новых» теорий коренится, таким образом, в изменившихся отношениях социальной психологии, а не в логическом совершенстве этих теорий. Одной из причин отвращения к трудовой теории со стороны буржуазии является, несомненно, отвращение к социализму. Сам Бём-Баверк признает это отчасти, когда пишет: «Правда, первоначальная теория трудовой ценности, как мне кажется, в течение нескольких лет распространялась весьма быстро в связи с распространением идеи социализма, но в последние годы она, без сомнения, упала в глазах теоретиков всех стран, и, главным образом, под влиянием теории „предельной полезности“, число приверженцев которой растёт всё более и более». См. «Капитал и прибыль», перевод под ред. Тугана-Барановского, стр. 415, примечание. Почему отвращение от социализма нашло себе положительное выражение именно в «австрийской» теории — будет сказано ниже.
реакция против «космополитизма» и «перпетуализма» (Книс) классиков1. Это различие имело свои глубокие социально-экономические корни. Теория классиков, с её проповедью свободной торговли, была, несмотря на свой «космополитизм», весьма «национальной»: это был необходимый теоретический продукт английской промышленности. Англия, в силу целого ряда обстоятельств получившая исключительное господство на мировом рынке, не боялась ничьей конкуренции, не нуждалась ни в каких «искусственных», т. е. законодательных мероприятиях для победы над остальными соперниками; английской промышленности незачем было поэтому взывать к «истинно-английским» условиям развития, чтобы ими оправдывать какие-либо таможенные рогатки; теоретикам английской буржуазии не приходилось поэтому концентрировать внимания на специфических особенностях английского капитализма: несмотря на то, что они были выразителями интересов английского капитала, они говорили о законах хозяйственной жизни вообще. Совершенно другую картину представляло из себя экономическое развитие на континенте Европы и Америки2. По сравнению с Англией, Германия, колыбель «исторической школы», была отсталой, в значительной степени аграрной страной; поднимающаяся германская промышленность страдала самым чувствительным образом от конкуренции Англии; в особенности терпела от неё тяжёлая индустрия Германии. Таким образом, если английская буржуазия не нуждалась в подчёркивании национальных особенностей, немецкая буржуазия должна была обратить на них сугубое внимание, чтобы на «своеобразии», «самобытности» etc. немецкого развития теоретически обосновать мудрую политику «воспитательных» пошлин. Теоретический интерес сосредоточивался, именно, на выяснении исторически конкретного и национально ограниченного; в теории шёл подбор и выдвигание на первый план именно этих сторон экономической жизни. С социологической точки зрения историческая школа и явилась идеологическим выражением роста немецкой буржуазии, боявшейся английской
1 Под «космополитизмом» Книс понимает взгляд классиков на политико-экономические законы, как на законы, пригодные для всякой страны и всякой национальности; под «перпетуализмом» — аналогичный взгляд по отношению к различным историческим эпохам. Ср. Karl Knies: «Die politische Oekonomie vom geschichtlichen Standpunkte», Neue Auflage, 1883, S. 24
2 Первым теоретиком историзма можно считать немца Фридриха Листа (его книга — «Das nationale System der politischen Oekonomie» вышла в 1841 г.), выдвинувшего требование протекционной политики.
конкуренции, требовавшей защиты национальной промышленности и потому усиленно подчёркивавшей «национальные» и «исторические» особенности Германии, а затем — обобщая — и других стран. Социально-генетически и классики и историческая школа «национальны», ибо и то и другое направления суть продукты исторически и территориально ограниченного развития; с логической точки зрения классики — «космополитичны», «историки» — «национальны». Таким образом, колыбелью исторической школы явился германский протекционизм. В своём дальнейшем развитии историческая школа выдвинула целый ряд оттенков, при чем её наиболее важное направление с Густавом Шмоллером во главе (так называемая «jüngere historische» или «historisch-ethische Schule» [«младшая» или «историко-этическая школа» (нем.)]) приняли консервативно-аграрную окраску. Идеализация промежуточных производственных форм, особенно «патриархальных» отношений между аграриями и сельскохозяйственными рабочими, боязнь «язвы пролетариата» и «красной опасности» с головою выдают этих «объективных» профессоров и показывают социальные корни их «чистой науки»1. Из подобной социологической характеристики вытекает и соответствующая логическая характеристика исторической школы. С логической стороны «историки» характеризуются, прежде всего, своей отрицательной позицией по отношению к абстрактной теории. Основным настроением их стало глубокое отвращение к таким исследованиям; даже самая возможность последних подвергалась сомнению, а иногда и прямо отрицалась; слово «абстрактный» приобрело у учёных этого типа значение «бессмысленного»; некоторые стали скептически относиться к наиболее важному понятию всякой науки — понятию «закона», в лучшем случае принимая лишь так называемые «эмпирические законы», открываемые историко-экономическим и статистическим исследованием2.
1 Вот, напр., перечень «деяний» Г. Шмоллера, сделанный А. Миклашевским: «он хотел отсрочить введение госуд. страхования рабочих, был против распространения защиты рабочего законодательства для земледельческих и ремесленных рабочих… Для земледельческих рабочих он считал возможным применение уголовного закона при нарушении договора, был против признания правом профессиональных и рабочих союзов, высказывался за закон против социалистов…» («История политической экономии. Философские, исторические к теоретические начала экономии XIX века». Юрьев 1909, стр. 578).
2 Один из весьма умеренных сторонников исторической школы, F. Neumann говорит, напр., что «die Möglichkeit exakter Gesetze aus wirtschaftlichem Gebiete ausgeschlossen ist» [«возможность точных законов в экономической области исключена» (нем.)] («Naturgesetz und Wirtchaftsgesetz» в «Zeitschrift für gesamte Sozialwissenschaft», hg. v. Schäffle 1892, Jahrg. 48. S. 435). Относительно понятия «типического» тот же автор пишет: «Dort (т. е. в естественных науках. Н. Б.)
На сцену выступил, таким образом, узкий эмпиризм, боящийся широких обобщений; крайние представители школы провозгласили своим лозунгом накопление конкретного исторического материала, а обобщающую теоретическую работу предлагали отложить на неопределённое будущее. Вот как характеризует «младшее поколение» исторической школы его признанный глава Г. Шмоллер: «Отличие молодой исторической школы от него (т. е. от Рошера. Н. Б.) состоит в том, что она стремится к менее поспешным обобщениям, что она чувствует более сильную потребность перейти от собирания общеисторических данных к специальному исследованию отдельных эпох, народов и хозяйственных явлений. Она требует, прежде всего, историко-экономических монографий, она с большой охотой выясняет раньше всего развитие отдельных хозяйственных учреждений чем развитие всего народного хозяйства. Она примыкает к строгому методу историко-правового исследования, стремится, однако, дополнить книжное знание при помощи путешествий и собственных вопросов, а также привлечь данные философского и психологического исследования»1.
Такая принципиально враждебная абстрактному методу позиция продолжает в Германии задавать тон и по сие время. Совсем недавно ещё (в 1908 г.) тот же Г. Шмоллер заявил, что «wir stecken noch vielfach in der Vorbereitung und Materialsammlung» [«мы всё ещё подготавливаем и собираем материал» (нем.)]2.
В связи с требованием конкретности стоит и другая особенность «исторического» направления: а именно, у него социально-экономическая жизнь совершенно не отделяется от других сторон жизненного процесса, особенно от права и морали,
besteht Typisches, aus dem wieder Typisches hervorgehen und als Typisches erforscht werden kann. Hier (т. е. в общественных науках. Н. Б.) soll… Typisches gedacht d. h fingiert werden» [«Там (т. е. в естественных науках. Н. Б.) существует типическое, которое воспроизводится и может был исследовано как типическое. Здесь же (т. е. в общественных науках Н. Б.) типическое должно быть фиктивным, т. е. выдуманным» (нем.)] (Ibid. S. 442).
1 «Der Unterschied der jüngeren historischen Schule vom ihm ist der, dass sie weniger rasch generalisieren will, dass sie ein viel stärkeres Bedürfnis empfindet, von der polyhistorischen Datensammlung zur Specialuntersuchung der einzelnen Epochen, Völker und Wirtschaftszustände überzugeben. Sie verlangt zunächst wirtschaftliche Monographien… Sie will lieber zunächst den Werdegang der einzelnen Wirtschaftsinstitutionen als den der ganzen Volkswirtschaft und der universellen Weltwirtschaft zu erklären. Sie knüpft an die strenge Methode rechtsgeschichtlicher Forschung an, sucht aber durch Reisen und eigenes Befragen das Bücherwissen zu ergänzen, die philosophische und psychologische Forschung heranzuziehen». (G. Schmoller, «Grundriss der Allgemeinen Volkswirtschaftslehre». Leipzig 1903, S. 119).
2 G. Schmoller, l. c., S. 123.
хотя это (теоретическое) отделение настоятельно диктуется целями познания1. Подобная точка зрения вытекает именно из отвращения к абстракции: в самом деле, ведь жизненный процесс человеческого общества есть единый поток, в действительности есть только одна история, а не различные истории хозяйства, истории права, истории морали, etc. Только научная абстракция рассекает единую жизнь на части, искусственно выделяя различные ряды явлений, группируя их по известным признакам. Поэтому тот, кто протестует против абстракции, должен протестовать и против выделения экономической жизни из жизни правовой и этической. Такая точка зрения, конечно, совершенно несостоятельна. Конечно, верно, что общественная жизнь есть единство; но не следует забывать и того, что познание вообще невозможно без абстракций; уже самое понятие есть отвлечение от «конкретного»; всякое описание то же самое предполагает известный отбор явлений по признакам, считаемым почему-либо важными. Абстракция является, таким образом, необходимым признаком познавательной деятельности; она перестаёт быть допустимой тогда — и только тогда, — когда отвлечение от конкретных признаков делает абстракцию совершенно пустой, т. е. познавательно бесполезной.
Познание требует разложения единого жизненного процесса. Последний настолько сложен, что его необходимо разложить для изучения на некоторые отдельные ряды явлений. В самом деле, что сталось бы с изучением хозяйственной жизни, если бы сюда входили на равных правах с элементами хозяйственной жизни также и элементы, изучаемые филологией только потому, что экономическая жизнь творится людьми, связанными друг с другом речью? Ясно, что каждая данная наука может пользоваться результатами других, поскольку они способствуют пониманию собственного объекта данной науки, но при этом эти чуждые элементы сами должны рассматриваться с точки зрения именно этой науки; это лишь некоторый подсобный материал — не более.
Таким образом, сваливание в одну кучу разнородного материала не облегчает, а, наоборот, затрудняет познание. В довершение всего этого в исследованиях «историков» последней формации их «psychologisch-sittliche Betrachtung» [«психологически-моральный подход» (нем.)] принимает
1 Шмоллер выдвигает три «основные мысли» школы: «1) die Anerkennung der Entwickelungsgedankens… 2) eine psychologisch-sittliche Betrachtung… 3) ein kritisches Verhalten gegenüber der individualistische Naturlehre, wie gegen den Sozialismus…» [«1) принятие идеи развития… 2) психологически-моральный подход… 3) критическое отношение как к индивидуалистическому учению, так и к социализму…» (нем.)] (l. c., 123).
форму моральных оценок и поучений. В науку, задача которой раскрывать причинные соотношения, вторгается совершенно не идущий к делу элемент моральных норм (отсюда и название школы: «историко-этическая»1.
В результате деятельности исторической школы появилась масса работ описательно-исторического характера: по истории цен, заработной платы, кредита, денег и т. п.; но разработка теории цены и ценности, теории заработной платы, теории денежного обращения не подвинулась вперёд ни на шаг. А между тем для всякого ясно, что это две совершенно различные вещи: «Действительно, одно дело — статистика цен на рынках Гамбурга или Лондона за последние тридцать лет; другое — общая теория ценности и цены, какая находится в трудах Галиани, Кондильяка, Рикардо»2… И как раз отрицание «общей теории» есть отрицание политической экономии, как самостоятельной теоретической дисциплины, есть признание её банкротства.
Наука, вообще говоря, может ставить себе две цели. Или она занимается описанием того, что было или есть в определённое время в определённом месте; или же она старается вывести законы явлений, которые всегда укладываются в формулу: если имеется A, B, C, то необходимо наступает D. В первом случае наука носит идиографический, во втором — номографический характер3. Ясно, что теория политической экономии принадлежит ко второму типу наук; она выдвигает на первый план номографические задачи познания. Таким образом, историческая школа, относясь пренебрежительно к выведению «общих законов», тем самым уничтожала в сущности политическую экономию вообще, заменяя её «чистым описанием» идиографического характера, растворяя её в истории хозяйственного быта и экономической статистике,
1 По поводу этики очень метко говорит H. Dietzel: «Genau ebenso gut wie von einer „ethischen“ Wirtschaftstheorie oder Wirtschaftsgeschichte konnte man von einer „ethischen“ Anthropologie, Physiologie u. s. w. sprechen» [«Точно так же, как говорят об „этической“ экономической теории или экономической истории, можно было бы говорить об „этической“ антропологии, физиологии и т. д.» (нем.)] («Theoretische Sozialökonomik», S. 31). Ср. также E. Sax, «Das Wesen und die Aufgaben der National-Oekonomie», Wien 1884, S. 52. Точно так же и Leon Walras смеётся над «моралью» в теории, приравнивая попытки морализирования к попыткам «spiritualiser la géometrie» [«одухотворить геометрию» (фр.)] (Leon Walras, «Études d'économie sociale. Théorie de la reparation de la richesse sociale», Lausanne-Paris, 1896, p. 40).
2 «Altra cosa e infatu la stansuca del prezzi sul mercati d'Amburgo di Londra nell'ultimo trentennio, altra cosa la teoria generale del valori e del prezzo quale si trova nelle opere del Galiani, del Condillac, del Ricardo…» (Luigi Cossa: «Introduzione allo studio dell'economia politica», 5-e edizione, Milano 1892, p. 15).
3 Терминология, предложенная А. А. Чупровым (сыном). См. его «Очерки по теории статистики». СПБ. 1909. Несколько иное значение имеют сходные термины у Риккерта и Виндельбанда.
этой по существу идиографической науке. Вставить свою единственно верную идею — идею развития (Entwickelungsgedanke)— в рамки теоретического исследования она не могла и в результате оказалась бесплодной, как евангельская смоковница. Её положительное значение свелось к доставке материала для теоретической разработки, и в этом смысле труды «историков» представляют весьма ценную величину: стоит вспомнить хотя бы о грандиозной работе, произведённой «Союзом социальной политики» (Verein für Sozialpolitik) по вопросу о немецком ремесле, мелкой торговле, сельскохозяйственном пролетариате и т. д.1.
Вполне верную характеристику историков даёт родоначальник австрийской школы Карл Менгер: «Внешняя связь положительного исторического знания с трудолюбивым, но бессистемным эклектизмом в области нашей науки (Менгер разумеет теорию политической экономии. Н. Б.) образует исходный и в то же время наивысший пункт её (т. е. исторической школы. Н. Б.) развития»2.
Совсем иную картину представляет из себя австрийская школа. Она выступила на научной сцене как резкая оппозиция «историзму». В горячей полемической схватке, которая нашла себе наиболее яркое выражение в полемике между Карлом Менгером и Шмоллером, новые теоретики буржуазии вскрыли основные недостатки своих предшественников с большою полнотой; они вновь стали требовать для теоретика познания «типичных явлений» и «общих законов» («точных законов», «exakte Gesetze», как их назвал К. Менгер). Одержав ряд побед над историками, австрийская школа, в лице Бём-Баверка, напала на марксизм и вскоре объявила о его полной теоретической несостоятельности. «Теория Маркса не только не верна, но, если смотреть на неё
1 Особенно обстоятельно обследовано ремесло. Почему — на это даёт отвот следующее заявление Г. Шмоллера: «Nur die Erhaltung eines breiten Mittelstandes kann… uns davor bewahren in letzter Instanz einer politischen Entwickelung entgegen zugehen, die in einer abwechselnden Herrschaft der Geldinteressen und des 4. Standes bestehen wird… nur sie (соц. реформа, Н. Б.) erhält die Aristokratie der Bildung und des Geistes an der Spitze des Staates» [«Только сохранение широкого среднего класса может… спасти нас от окончательного наступления такого политического развития, которое приведёт к чередованию господства финансовых интересов и 4-го сословия… только она (соц. реформа, Н. Б.) сохраняет элиту образованности и духа во главе государства» (нем.)] (G. Schmoller, «Ueber einige Grundfragen der Sozialpolitik u. d. Volkswirtschaftslehre», Leipzig 1898, S. 5 и 6).
2 «Die aüsserliche Verbindung gediegenen historischen Wissens mit einem sorgfältigen aber führerlosen Eklekticismus auf dem Gebiete unserer Wissenschaft bildet den Ausgangspunkt, zugleich aber den Höhepunkt ihrer Entwickelung». (Carl Menger, «Die Irrtümer des Historismus in der deutschen Nationalökonomie» Wien 1884, Vorwort, S. I)
с точки зрения теоретической ценности, занимает одно из последних мест…» — таков приговор Бём-Баверка1.
То, что новая попытка буржуазных идеологов2 так резко столкнулась с идеологией пролетариата, не представляется удивительным. Острота этого конфликта с неизбежностью вызывалась тем, что эта новая попытка абстрактной теории, будучи формально сходной с марксизмом, поскольку последний пользуется точно так же абстрактным методом, по существу представляет полную противоположность марксизму. Это же обстоятельство, в свою очередь, объясняется тем, что новая теория является детищем буржуазии одной из последних формаций, — буржуазии, жизненный опыт, а, следовательно, и идеология которой наиболее далеки от жизненного опыта рабочего класса.
Мы оставляем на время дальнейшую логическую характеристику «австрийцев», чтобы вернуться к этому впоследствии. Здесь же мы попытаемся дать основные черты её социологической характеристики.
В своей последней книге о происхождении «капиталистического духа» Вернер Зомбарт3 исследует характерные черты предпринимательской психологии; но он рисует только одну восходящую линию в развитии буржуазии; перед его глазами — исключительно победное шествие «третьего сословия»; он не видит и не исследует буржуазной психологии в её деградации. Но и у него можно найти всё же очень любопытные образчики подобной психологии, правда, не последнего времени. Вот как характеризует он «haute finance» [«мир высоких финансов» (фр.)] во Франции и Англии 17 и 18 столетия.
«Это были очень богатые люди, большею частью буржуазного происхождения, которые в качестве откупщиков налогов и государственных кредиторов разбогатели и плавали теперь, как блёстки жира на супе, стоя совершенно в стороне от хозяйственной жизни»4.
1 Бём-Баверк, «Капитал и прибыль», стр. 517.
2 Не имеющий никакого отношения к социализму H. Dietzel пишет о ней: «Wenn Hohoff sagt, dass nicht dem Verstande, sondern dem Willen die Politik gegen die Arbeitswerttheorie ihren Ursprung verdanke, so trifft dies zu…» [«Когда Хохоф говорит, что политика против трудовой теории стоимости происходит не от понимания, а от желания, то это верно…» (нем.)] («Theoretische Sozialökonomik», S. 211).
На той же странице говорится об апологетических упражнениях Коморжинского и столпа австрийцев, Бём-Баверка.
3 Werner Sombart, «Der Bourgeois», München und Leipzig, 1913.
4 «Der Bourgeois», S. 46: «Das waren die ganz reichen Leute meist bürgerlicher Herkunft, die sich als Steuerpächter oder Staatsgläubiger bereiehert hatten und nun als Fettaugen auf der Suppe schwammen, den Wirtschaftsleben aber ferne standen». Курсив наш.
«В связи с упадком „капиталистического духа“ в Голландии XVIII столетия буржуа, правда, не „феодализируется“, как в других странах, но, если так можно выразиться, он начинает страдать ожирением. Он живёт со своих доходов… интерес к каким бы то ни было капиталистическим предприятиями всё более падает»1.
Ещё один пример. Английский писатель второй половины XVIII века, Defoe, пишет о процессе образования рантье из купцов: «Прежде он (т. е. купец. Н. Б.) должен был раньше всего быть прилежным и деятельным, чтобы добывать себе своё состояние; теперь же ему не приходится делать ничего иного, как только принять решение быть ленивым и бездеятельным (to determine to be indolent and inactive). Государственная рента и владение землёй суть единственно подходящее место для его сбережений»2.
Нельзя ни в коем случае думать, что такого рода психология чужда современности. Как раз наоборот. Капиталистическое развитие последних десятилетий с необыкновенной быстротой аккумулирует громадные массы «капитальных ценностей». Накопленная прибавочная ценность притекает — благодаря развитию всевозможных форм кредита — и к лицам, не имеющим отношения к производству; число этих лиц всё возрастает и образует целый общественный класс — класс рантье. Эта группа буржуазии не составляет, правда, общественного класса в настоящем смысле этого слова; она есть лишь известная группа в рядах капиталистической буржуазии; но тем не менее она развивает некоторые, только ей свойственные черты «общественной психологии». С развитием акционерных компаний и банков, с созданием целой грандиозной отрасли торговли ценными бумагами, появляется и укрепляется эта общественная группа. Сфера её экономической жизни есть по преимуществу сфера обращения, главным образом, обращения ценных бумаг, фондовая биржа. Но — что для нас наиболее важно — и внутри этой группы лиц, живущих на доход от владения ценными бумагами, имеется ряд оттенков, причём
1 «Der Bourgeois wird zwar nicht, wie in anderen Ländern, „feodalisiert“, aber wie man es neimen könnte — er verfettet. Er lebt von seinen Revenuen. Das Interesse an kapitalistische Unternehmungen irgendwelcher Art verringert sich immer mehr» (Ibid., S. 188). Курсив наш.
2 «Vorher musste er allerdings, um seine Vermögen zu enverben, fleissig und tätig sein; jetzt hat er aber nichts zu tun, als den Entschluss zu fassen, faul und untätig zu sein (to determine to be indolent and inactive). Staatsrenten und Landbesitz sind die einzig richtige Anlage für seine Ersparnisse» (Ibid, S. 201). Последний курсив наш.
крайним типом является слой, который стоит не только вне производственной жизни, но и вне процесса обращения. Это — прежде всего, владельцы ценных бумаг с твёрдым курсом: государственной ренты, облигаций различных видов и т. д., а затем лица, употребившие свои капиталы на покупку земли и имеющие постоянный и прочный доход. Тут уже нет участия и в тревоге биржевой жизни; если владельцы акций, которые так тесно связаны с треволнениями спекуляции, каждый день могут потерять всё, или, наоборот, быстро взлететь вверх; если они, поэтому, живут жизнью рынка, начиная от активной деятельности на бирже и кончая чтением биржевых бюллетеней и коммерческих газет, то группы, имеющие твёрдый доход, перестают быть связанными и с этой стороной общественно-экономической жизни, они выходят уже и из сферы обращения. И опять-таки: чем сильнее развита система кредита, чем она эластичнее, тем бо́льшая возможность имеется «ожиреть» и «быть ленивым и бездеятельным». Об этих возможностях заботится сам капиталистический механизм; делая социально бесполезными организаторские функции значительного числа предпринимателей, он выбрасывает в то же время из непосредственной хозяйственной жизни эти «бесполезные элементы» — они откладываются на её поверхности, по очень меткому сравнению Зомбарта, как «блёстки жира на супе».
При этом нужно заметить, что владельцы бумаг с твёрдым курсом представляют не только не уменьшающийся, но всё растущий слой рантьерской буржуазии: «Буржуазия превращается в рантье, которые вступают в подобные же соотношения с крупными финансовыми учреждениями, как и с государством, чьи долговые обязательства они получают; там и здесь им платят, и они ни о чём более не беспокоятся. Поэтому, конечно, весьма сильно должно увеличиться стремление буржуазии передавать своё имущество государству… Государство выказывает при этом признанное преимущество большой надёжности. Акция, во всяком случае, обладает такими шансами на прибыль, каких не знают государственные бумаги, но зато у неё есть и грандиозная возможность проигрыша. Необходимо констатировать, что буржуазия ежегодно производит значительный излишек капитала; но даже во время высокой промышленной конъюнктуры только незначительная часть из него идёт на эмиссию акций, гораздо бо́льшая же часть находит себе приложение в государственных
долгах, коммунальных долгах, гипотеках и прочих ценностях, приносящих твёрдый процент»1.
Этот слой буржуазии является паразитической буржуазией по преимуществу и развивает такие «душевные особенности», которые сильно роднят его с разлагающимся дворянством конца «старого режима» и с верхушками финансовой аристократии того же периода2. Самой характерной чертой этого слоя, резко отделяющей его как от пролетариата, так и от буржуазии иного типа, является, как мы видели, его отчуждённость от хозяйственной жизни; он не принимает непосредственного участия ни в производственной деятельности, ни в торговле: его представители часто даже не стригут купонов. Наиболее обще можно поэтому определить сферу «деятельности» таких рантье, как сферу потребления. Потребление есть основа всей их жизни, и психология «чистого потребления» сообщает этой жизни её особый «стиль». «Потребляющий» рантье имеет перед глазами исключительно верховых лошадей, ковры, душистые сигары, токайское вино. Если ему случится говорить о труде, то он говорит наиболее охотно о «труде» по срыванию цветов или о «труде», затраченном на покупку театрального билета3. Производство, труд, затраченный на получение материальных благ,
1 «Die Bourgeoisie wird in Rentner verwandelt, die zu den grossen Finanzinstituten in ein ähnliches Verhältnis treten, wie zu dem Staat dessen Schuldscheine sie erwerben: hier wie dort werden sie ausgezahlt und kümmern sich um nichts weiter. Infolgedessen muss der Drang der Bourgeoisie, ihr Vermögen dem Staat zu übertragen, sich offenbar erst recht steigern… wobei… der Staat den anerkannten Vorzug der grösseren Sicherheit aufzuwesen hat. Die Aktie gewahrt allerdings Gewinnschansen die das Staatspapier nicht kennt, dafür aber auch gewaltige Verlustmöglichkeiten. Es ist festzuhalten, dass die Bourgeoisie jährich einen bedeutenden Kapitalüberschuss enstehen lässt; aber selbst zu Zeit der industrieller Hochkonjunktur wird nur ein geringer Teil davon von der Aktienemissionen absorbiert, der weitaus grösste Teil findet in Staatsschulden, Kommunalschulden, Hypotheken und sonstig fest verzinslichen Werten Anlage». Parvus, «Der Staat, die Industrie und der Sozialismus». Verl. v. Kaden und Komp, Dresden, S. 103–104.
2 Характеристику последних классов можно найти у Зомбарта. См. его: «Luxus und Kapitalismus», Verl. v. Duncker und Humb 1903. Passim, особенно стр. 103, 105 и сл. Всё это не мешает Шарлю Жиду утверждать, что «праздность есть только хорошо понятое разделение труда», ибо и «древние считали необходимым, чтобы у граждан всё время было свободно для занятий общественным делом» (Ш. Жид, «Основы полит. экономии», пер. Шейниса, изд. Павленкова, СПБ. 1896, стр. 288). Как известно, «древние» считали поэтому и рабство «необходимым институтом» и «хорошо понятым разделением труда». В смысле воспевания рабства г.г. экономисты буржуазии, как видно, нисколько не отстают от «древних».
3 Примеры взяты исключительно те, которыми Бём-Баверк иллюстрирует свою теорию ценности.
лежит вне поля зрения и представляется поэтому чем-то случайным; о настоящей активной деятельности нет и речи; вся психология окрашена в пассивные тона: философия, эстетика таких буржуа чисто созерцательна: в ней нет действенных элементов, которые так типичны для идеологии пролетариата. Последний живёт именно в сфере производства, непосредственно сталкиваясь с «материей», которая для него превращается в «материал», в объект труда; он непосредственно наблюдает гигантский рост производительных сил капиталистического общества, новую, всё развивающуюся машинную технику, которая позволяет выбрасывать на рынок всё большие массы товаров, цена которых на рынке тем больше падает, чем шире и глубже идёт процесс технических усовершенствований. Для пролетария, таким образом, характерна его психология производителя. Наоборот, психология потребителя — такова основная характеристика жизни рантье.
Далее. Выше мы видели, что тот общественный класс, о котором идёт речь, является продуктом деградации буржуазии, деградации, стоящей в связи с утратой ею социально-полезных функций. Это своеобразное положение класса «в производственном процессе», когда он стоит вне производственного процесса, влечёт за собой создание особого социального типа, который характеризуется своей, так сказать, асоциальностью. Если буржуазия с детских пелёнок была индивидуалистична, ибо основа её жизни — хозяйственная ячейка, борющаяся с другими за своё самостоятельное существование в жестокой конкурентной борьбе, — то этот индивидуализм у рантье ещё более обостряется. Рантье не живёт вовсе общественной жизнью — он стоит в стороне от неё; социальные связи распадаются, даже общие задачи класса не могут спаять распылённые «социальные атомы». Пропадает интерес не только к «капиталистическим предприятиям», но и ко всему «социальному» вообще. Идеология такого слоя по необходимости глубоко индивидуалистична; его эстетика особенно резко выражает этот индивидуализм: всё, что затрагивает социальные темы, eo ipse становится «нехудожественным», «грубым», «тенденциозным».
Совершенно иначе складывается психология пролетариата. Он быстро сбрасывает с себя индивидуалистическую шелуху тех классов, откуда он выходит: городской и сельской мелкой буржуазии. Запертый в каменных мешках больших городов, концентрированный на местах общей работы и общей борьбы, пролетариат вырабатывает психологию коллективизма, максимального
чувствования социальных связей; только на самых ранних ступенях развития, когда пролетариат ещё не сложился как особый класс, заметны индивидуалистические тенденции, — затем они исчезают бесследно. Таким образом, пролетариат развивается здесь в направлении, прямо противоположном развитию рантьерской буржуазии: если у него психология формируется, как психология коллективизма, то развитие индивидуалистических настроений есть один из основных признаков буржуазии. Обострённый индивидуализм — вторая характерная особенность рантье.
Наконец, третьей чертой рантье, как и всякого буржуа, является боязнь пролетариата, боязнь близящихся социальных катастроф. Смотреть вперёд рантье не может; его «житейская философия», наоборот, сводится к лозунгу: «лови момент», «carpe diem»; его горизонт не простирается дальше настоящего; если он «мыслит» о будущем, то он строит его исключительно по типу настоящего; он или не может психологически представить себе таких времён, когда ему подобные не будут получать никакого дохода от своих ценных бумаг, или в ужасе закрывает глаза перед такой перспективой, бежит от грядущего и старается не видеть в настоящем зародышей будущего; его мышление глубоко неисторично. Ничего общего с этим консерватизмом мышления не имеет психология пролетариата. Развёртывающаяся классовая борьба ставит перед ним задачу преодоления теперешней общественно-хозяйственной системы; он не только не заинтересован в сохранении социального status quo, но, наоборот, заинтересован в его нарушении; он живёт в значительной степени будущим, и даже задачи настоящего оценивает с точки зрения будущего. Его мышление вообще и его научное мышление в частности носит поэтому ярко выраженный динамический исторический характер. Такова третья антитеза рантьерской и пролетарской психологии.
Эти три черты «общественного сознания» рантье, вытекающие непосредственно из его «общественного бытия», отражаются и на высших ступенях «сознания», на его научном мышлении. Психология всегда является базисом для логики: чувства и настроения определяют общий уклон мысли, те точки зрения, с которых рассматривается и логически обрабатывается окружающая действительность. Если отдельное положение какой-нибудь теории, взятое изолированно, даже при самом внимательном анализе может не обнаруживать своей социальной подкладки, то последняя всегда становится ясной, если мы выделим отличительные
признаки данной теоретической системы, её общие углы зрения; тогда каждое отдельное положение получит новый смысл как необходимое звено общей цепи, которая облегает жизненный опыт того или другого класса, той или другой общественной группировки.
Если мы обратимся теперь к австрийской школе и, в частности, к наиболее выдающемуся её представителю, Бём-Баверку, то найдём, что выведенные выше психологические свойства рантье имеют здесь свой логический эквивалент.
Прежде всего, впервые появляется на сцене последовательно проведённая точка зрения потребления. Начальная стадия развития буржуазной политической экономии, слагавшейся в эпоху торгового капитала (меркантилизм), характеризовалась тем, что рассматривала экономические явления с точки зрения обмена. «Узости буржуазного кругозора» — писал Маркс, — «где всё внимание поглощается практическими операциями, как раз соответствует воззрение, что не характер способа производства служит основой соответствующего способа обмена, а наоборот»1. Последующая стадия соответствовала той эпохе, когда капитал сделался организатором производства; идеологическим выражением этих отношений и была «классическая школа», которая стала рассматривать экономические проблемы именно с точки зрения производства («трудовые теории» Смита и Рикардо) и сюда перенесла центр тяжести теоретического исследования. Эту точку зрения унаследовала от классиков пролетарская политическая экономия. Наоборот, буржуа-рантье ставит своей задачей разрешить прежде всего проблему потребления, и точка зрения потребления есть самая основная, самая характерная и новая теоретическая позиция австрийской школы и родственных ей течений. Если раньше и намечалась теоретическая линия, продолжением которой является теория «австрийцев», то всё же никогда теории, кладущие в основу анализа потребление и
1 К. Маркс, «Капитал», т. II, стр. 89, пер. Базарова и Степанова. На меркантилистах особенно ясна связь между теорией и практикой, т. к. выдающиеся идеологи были в то же время и выдающимися практиками: Gresham, напр., был советником Елизаветы и вёл непосредственную борьбу с Ганзой; Thomas Mun был членом дирекции знаменитой Ост-Индской компании; Dudley North являлся одним из крупнейших купцов, ведших громадную по тем временам торговлю в интернациональном масштабе и т. д. Ср. Oncken, «Geschichte der Nationalökonomie». Об обмене, как исходном пункте исследования, см. K. Pribram, «Die Idee des Gleichgewichtes in der älteren national-ökonomischen Theorien» в «Zeitschrift für Volkswirtschaft, Soz-Pol u. Verw., 17. Band, S. 1, там же и литература.
потребительную ценность «благ», не пользовались таким всеобщим успехом в официальной науке. Только новейшее развитие создало для них прочную базу в рантьерской психологии современного буржуа1.
Обострённый индивидуализм имеет точно так же свою параллель в «субъективно-психологическом» методе нового направления. Правда, индивидуалистическая позиция и раньше была свойственна теоретикам буржуазии; они всегда любили «робинзонады», и даже сторонники «трудовых теорий» обосновывали свою позицию индивидуалистически: у них трудовая ценность была не общественным, «объективным» законом цен, а субъективной оценкой «хозяйствующего субъекта», который оценивает вещь в зависимости от большей или меньшей неприятности своих трудовых усилий (ср., напр., А. Смит); только у Маркса трудовая ценность приобрела характер независимого от воли агентов современного строя общественного, «естественного» закона, регулирующего товарообмен. Но, несмотря на это, лишь теперь, в учении австрийцев, психологизм в политической экономии, т. е. экономический индивидуализм, получил обоснование, принял наиболее законченную и совершенную теоретическую формулировку2.
Наконец, боязнь переворота выражается в глубочайшем отвращении сторонников теории предельной полезности ко всему историческому; их экономические категории (по мнению авторов) пригодны для всех времён, всех и всяких эпох; об исследовании законов развития современного капиталистического производства, как некоей специфически исторической категории (точка зрения Маркса), нет и речи. Наоборот, такие явления, как прибыль, процент на капитал и т. д. считаются вечной принадлежностью человеческого общежития. Здесь уже совершенно ясно выступает оправдание современных отношений. И чем слабее элементы теоретического познания, тем громче звучит голос апологета капиталистического строя. «В существе процента на капитал (т. е. прибыли. Н. Б.), таким образом, не
1 Вышеприведённую схему нужно рассматривать именно, как схему, т. е. как построение, выводящее наиболее крупные типы и опускающее всё более или менее второстепенное. T. R. Kaulla, который в своей книге: «Die geschichtliche Entwickelung der modernen Werttheorien», Tübingen, 1906, пытается дать, между прочим, анализ происхождения австрийской школы, абсолютно не понимает значения отмеченных в тексте явлений.
2 См. Albеrt Schatz, «L'individualisme économique et social». 1907, p. 3. note.
лежит ничего, что делало бы его несправедливым или заслуживающим порицания» — таков конечный результат (а с нашей точки зрения, и цель) огромного исследования Бём-Баверка1.
Мы рассматриваем «австрийскую» теорию, как идеологию буржуа, уже выброшенного из производственного процесса, деградирующего буржуа, который черты своей разлагающейся психологии навеки воплотил в своей — как мы увидим ниже — познавательно совершенно бесполезной теории. Этому взгляду нисколько не противоречит то обстоятельство, что в современном научном обороте сама теория предельной полезности в том виде, как она разработана австрийцами, вытесняется ещё более модной «англо-американской школой», наиболее выдающимся теоретиком которой является Кларк. Текущая фаза капиталистического развития есть эпоха последнего напряжения всех сил капиталистического мира. Экономический процесс превращения капитала в «финансовый капитал»2 вновь вовлекает в производственную сферу часть буржуазии, которая стояла раньше в стороне (поскольку банковый капитал становится промышленным и делается организатором производства), — таковы организаторы и руководители трестов; это в высокой степени активный тип, политической идеологией которого является боевой империализм, а философией — действенная философия прагматизма. Этот тип гораздо менее индивидуалистичен, ибо он вырос в предпринимательских организациях, которые, как-никак, представляют из себя всё же коллектив, где личная воля отступает до известной степени на второй план. Соответственно этому и идеология такого типа буржуазии будет отличаться от идеологии рантье; она считается с производством, она прибегает даже к «социально-органическому» методу исследования всего общественного хозяйства в целом3. Американская школа представляет из себя продукт прогрессирующей, а отнюдь не деградирующей буржуазии; из двух тенденций, имеющихся теперь — тенденции продолжающегося восхождения и начинающегося разложения — она выражает только первую; недаром эта школа проникнута американским духом,
1 Böhm-Bawerk, «Positive Theorie des Kapitales», III Auflage, I. Halbband, S. 574. («Im Wesen des Zinses liegt nichts, was ihn an sich unbillig oder ungerecht erscheinen liesse»).
2 Мы принимаем терминологию R. Hilferding'а, см. его «Das Finanzkapital», особ. стр. 282–284.
3 См. разбор американцев с точки зрения теории австрийцев J. Schumpeter'а: «Die neuere Wirtschaftstheorie in den Vereinigten Staaten» в «Jahrbuch für Gesetzgebung, Verwaltung und Volkswirtschaft im Deutschen Reich», hg. v. Schmoller, 34. Jahrg., 3. Heft, особенно стр. 10, 13, 15.
духом страны, о которой певец капитализма Зомбарт говорит: «Всё, что капиталистический дух носит в зародыше, достигло теперь в Соединённых Штатах своего наибольшего развития. Здесь его сила пока что ещё не иссякла. Здесь до сих пор ещё всё — буря и водоворот»1.
Таким образом, именно тип рантье является предельным типом буржуа, а теория предельной полезности — идеологией этого предельного типа. С психологической точки зрения она, поэтому, более интересна; точно так же она более интересна и с логической точки зрения, так как ясно, что американцы являются по отношению к ней эклектиками. И именно потому, что австрийская школа является идеологией предельного типа буржуазии, она является полнейшей антитезой идеологии пролетариата: объективизм — субъективизм, историческая — неисторическая точка зрения, точка зрения производства — точка зрения потребления, — таково методологическое различие между Марксом и Бём-Баверком. Логическому анализу этого методологического различия, как основ теории, а затем и всей теоретической конструкции Бёма будет посвящено дальнейшее изложение.
Нам остаётся сказать только несколько слов о предшественниках «австрийцев».
Уже у Кондильяка в его «Le Commerce et le Gouvernement» (1795) мы находим изложение основных идей будущей «теории предельной полезности». Кондильяк усиленно подчёркивает «субъективный» характер ценности, которая является у него не общественным законом цен, а индивидуальным суждением, покоящимся на полезности («utilité») с одной стороны и на редкости («rareté») — с другой. Этот же автор настолько близко подходил к «современной» постановке вопроса, что проводил даже разграничение между «настоящими» и «будущими» потребностями («besoin présent et besoin éloigné»)2, разграничение, которое, как известно, играет основную роль в переходе от теории ценности к теории прибыли у главнейшего представителя «австрийцев» — Бём-Баверка.
1 W. Sombart, «Der Bourgeois», S. 193: «Alles, was der kapitalistische Geist an Konsequenzen in sich trägt, ist heute am höchsten in den Vereinigten Staaten zur Entwickelung gelangt. Hier ist seine Stärke einstweilen auch noch nicht gebrochen. Hier ist einstweilen noch alles Stürm und Wirbel». Курсив наш. Не нужно забывать, что даже многие американские миллиардеры — self made man'ы, которые ещё не успели «состариться духом».
2 L'Abbé de Condillac, Le Commerce et le Gouvernemeut, consideré relativement l'un à l'autre, Paris, an III (1795), p. 6–8.
Приблизительно в то же время аналогичные идеи мы находим у итальянского экономиста графа Верри1, который тоже рассматривает ценность как соединение полезности и редкости.
В 1831 г. вышла книга Auguste'а Walras'а, отца знаменитого Léon'а Walras'а: «De la nature de la richesse et de l'origine de la valeur», в которой автор выводит ценность из редкости полезных благ и даёт опровержение взглядов тех экономистов, которые обращали внимание только на полезность предметов, образующих «богатство». По ясности основных мыслей книга заслуживала бы гораздо большего признания со стороны сторонников нового направления.
В 1854 г. Герман Госсен с замечательной выпуклостью изложил детальное обоснование теории предельной полезности, дав ей математическую формулировку в своей книге: «Entwickelung der Gesetze des menschlichen Verkehrs und darans fliessenden Regeln für menschliches Handeln». Госсен не только нащупывал «новые пути», но и дал весьма продуманное и законченное выражение своей теории; многие положения, приписываемые обычно австрийцами (К. Менгеру), имеются уже у Госсена в разработанном виде, так что отцом теории предельной полезности нужно считать именно его. Книга Госсена прошла совершенно незамеченной, и автору грозило бы полное забвение, если бы в 70-х годах он не был вновь открыт, причём дальнейшие последователи идей, аналогичных идеям Госсена, тотчас же признали его «основоположником» школы. (Сам Госсен весьма высоко ставил свою работу, называя себя Коперником в области политической экономии).
Приблизительно одновременно в Англии, Швейцарии и Австрии был заложен прочный фундамент нового направления трудами Stanley Jevons'а, Léon'а Walras'а и K. Menger'а. Они же и обратили внимание на книгу своего забытого предшественника2.
1 См. французский перевод: Comte de Verri: «Economie politique ou Considerations sur la valeur de l'argent et les moyens d'en faire baisser les interets, sur les Banques, la balance de Commerce, l'Agriculture, la population, les impôts etc. etc.», Paris, an III (особенно страницы 14–15).
2 Книга Jevons'а вышла в 1871 г. (Stanley Jevons, «The theory of political economy», London and New-York 1871); книга Menger'а — в том же году (K. Menger, «Grundsätze der Volkswirtschaftslehre», Wien 1871); наконец, «Principe d'une théorie mathématique de l'échange» Walras'а было напечатано в «Journal des Économistes» в 1874 г. Относительно «приоритета» см. переписку между Вальрасом и Джевонсом: «Correspondence entre M. Jevons et M. Walras», приведённую у последнего в «Théorie mathématique de la richesse sociale», Lausanne, 1883, p. 26–30.
Какое значение имеет Госсен, яснее всего видно из оценки его Джевонсом и Вальрасом. Изложив теорию Госсена, Джевонс пишет: «Из этого изложения вытекает, что Госсен совершенно опередил меня и в общих принципах и в методе экономической теории. Насколько я могу судить, его манера трактовать основы теории даже более обща и более глубока, чем моя»1.
Аналогичен и отзыв Вальраса: «Речь идёт, — пишет он, — о человеке, который прошёл совершенно незамеченным и который, на мой взгляд, является одним из самых значительных когда-либо существовавших экономистов»2. Как-никак, но Госсену не удалось вызвать нового течения. Последнее возникло лишь вместе с работами позднейших экономистов: только начиная с семидесятых — восьмидесятых годов прошлого столетия, теория полезности нашла себе достаточную опору в общественном мнении правящих научных кругов и быстро стала делаться communis doctorum opinio [общим мнением учёных (лат.)]. Школа Джевонса, а особенно Вальраса, подчёркивающая математический характер и математический метод политической экономии, стала вырабатывать несколько отличный от австрийской теории цикл идей, равно как и американская школа во главе с Кларком. «Австрийцы» же дали наиболее чисто и ясно формулированную теорию субъективизма (психологизма) на основе анализа потребления. Бём-Баверку выпало при этом на долю быть самым ярким выразителем «австрийской» теории. Он дал критику марксизма, систематическую критику всех более или менее важных теорий прибыли, дал одно из лучших обоснований теории ценности с точки зрения школы, наконец, построил почти заново теорию распределения, исходя из теории предельной полезности. Он является признанным главой школы, которая, в сущности, не была и не есть австрийская (как мы это видели уже из беглого указания на предшественников), которая, наоборот, стала научным орудием интернациональной рантьерской буржуазии. Только развитие последней дало точку опоры «новым» веяниям — до тех пор были лишь научные «одиночки». Быстрое развитие капитализма, сдвиг
1 См. Léon Walras, «Études d'économie sociale», Lausanne — Paris 1896, статья «Un économiste inconnu», где приводится этот отзыв Джевонса: «Il ressort de cette exposition que Gossen m'a completement devancé quand aux principes generaux et à la méthode de la théorie économique tant que je puis l'entrevoir, sa manière de traiter la théorie fondamentale est même plus generale et va plus au fond. que la mienne», p. 360–361.
2 «Il s'agit d'un homme qui a passé completement inaperçu et qui est à mon sens, un des plus remarquables économistes qui aient existé» (Ibidem, p. 354–355).
общественных группировок и рост рантье создали в последние десятилетия XIX века все социально-психологические предпосылки для того, чтобы превратить слабые ростки в махровые цветы. Рантье, интернациональный рантье, нашёл в Бём-Баверке своего научного вождя, в его теории — научное орудие в борьбе не столько со стихийными силами капиталистического развития, сколько с всё более грозным рабочим движением. В лице Бём-Баверка мы критикуем, таким образом, это новое орудие.