НАШИ РАЗНОГЛАСИЯ
ПИСЬМО к П. Л. ЛАВРОВУ
(Вместо предисловия)
Многоуважаемый Пётр Лаврович!
Вы недовольны группой «Освобождение Труда». В № 2 «Вестника Народной Воли» Вы посвятили её изданиям особую заметку, и хотя заметка эта очень невелика, но заключающихся в ней двух с половиной страниц было достаточно для выражения Вашего несогласия с её программой и Вашего неудовольствия по поводу её отношения к «партии Народной Воли»1.
Привыкши издавна уважать Ваши мнения, зная, кроме того, с каким вниманием прислушивается к ним наша революционная молодёжь всех оттенков и направлений, я позволю себе сказать несколько слов в защиту группы, к которой Вы отнеслись, как мне кажется, не совсем справедливо.
Я тем более считаю себя вправе сделать это, что в своей заметке Вы говорите главным образом о моей брошюре «Социализм и политическая борьба». Ею вызваны Ваши упрёки, её автору удобнее всего и отвечать на них.
Вы находите, что эта брошюра может быть разделена, на две части, «к которым, — по Вашему мнению, — Вам приходится отнестись различно». Одна часть этой брошюры, «именно вторая глава, заслуживает такое же внимание, как все серьёзные труды по вопросам социализма». Другая, значительная доля её — говорите Вы — посвящена полемике против прежней и настоящей деятельности партии Народной Воли, заграничным органом которой имеет в виду быть Ваш журнал. И Вы не только не согласны с мнениями, высказанными мною в этой части моей брошюры, но самый факт «полемики против Народной Воли» кажется Вам заслуживающим строгого порицания. Вы думаете, что «не особенно трудно было бы доказать г. Плеханову, что его нападения могут быть встречены весьма вескими
возражениями (тем более, что — может быть, вследствие поспешности — он цитирует неточно)». Вы убеждены также, что моя «собственная программа действия заключает в себе, может быть, гораздо бо́льшие недостатки и непрактичности, чем те, в которых я обвиняю партию Народной Воли». Но для указания этих недостатков и непрактичностей Вы, к величайшему моему сожалению, не имеете свободного времени. По Вашим словам, «орган партии «Народной Воли» посвящён борьбе против политических и социальных врагов русского народа»; эта борьба так сложна, что требует от Вас «всего Вашего времени, всех Ваших трудов». Вам «нет ни досуга, ни охоты» посвящать долю Вашего издания «на полемику против фракций русского революционного социализма, считающих, что для них полемика с Народной Волей более своевременна, чем борьба с русским правительством и с другими эксплуататорами русского народа». Надеясь, что само время разрешит спорные вопросы в Вашу пользу, Вы не считаете полезным «подчёркивать не особенно значительное разногласие» Ваше с Освободителями труда — как Вам угодно называть нас* — «прямыми ударами, направленными на фракцию, большинство членов которой может быть не сегодня-завтра в рядах Народной Воли». Это превращение «Освободителей труда» в народовольцев кажется Вам тем более вероятным, что, по Вашим словам, «сам г. Плеханов, как он указал в предисловии к своей брошюре, совершил уже достаточно значительную эволюцию в своих политико-социальных убеждениях», и Вы «имеете основание надеяться на новые шаги» с моей стороны «в том же направлении». Дойдя до этого пункта своей «эволюции», пункта, который кажется Вам, по-видимому, апогеем возможного в настоящее время развития русского социализма, я сознаю, быть может, — надеетесь Вы — и ещё одну сторону практической задачи всякой группы общественной армии, действующей против общего врага: именно, «что расстраивать организацию этой армии — даже если в ней видишь или предполагаешь некоторые недостатки — дозволительно только или врагам дела этой армии (из числа которых Вы меня исключаете), или группе, которая сама своею деятельностью, своею
* По поводу этого придуманного Вами названия я позволю себе, мимоходом, заметить следующее: «Освобождение Труда» есть девиз и название нашей группы. Но называть группу «Освобождение Труда» группой «Освободителей труда» — значит грешить против этимологии. Поясню это примером. Ваши сотрудники очень много говорят о «народоправлении»; при некоторой логической последовательности они должны были бы согласиться, что самое название их «партии» — Народная Воля — является не чем иным, как девизом, выражением стремления к такому политическому строю, представление о котором связывается со словом народоправление. Но значит ли это, что они могут претендовать на титул народоправителей?
силою и организациею способна стать общественною армией в данную историческую минуту». Но такая роль «находится, — по Вашему мнению, — в далёком, да, пожалуй, и несколько сомнительном будущем» для «Освободителей труда» как таковых, т. е. не завершивших ещё цикла своих превращений и изображающих собою в настоящее время нечто вроде народовольческих личинок или куколок.
Таково, многоуважаемый Пётр Лаврович, содержание всего сказанного Вами о моей брошюре, переданное почти дословно. Я, быть может, утомил Вас обилием цитат из Вашей собственной заметки, но, с одной стороны, я боялся нового обвинения в том, что я «не точно цитирую», а кроме того, я считал нелишним напомнить читателю Ваши слова во всей их полноте, чтобы таким образом облегчить ему произнесение окончательного приговора по нашему делу. Вы знаете, что читающая публика есть главный, верховный судья во всех спорах, возникающих в свободной «республике слова». Неудивительно поэтому, что каждая из сторон должна принимать все меры для выяснения этой публике истинного характера спорного вопроса.
Изложивши Ваши замечания на мою брошюру и Ваши соображения о принятой группою «Освобождение Труда» тактике по отношению к «партии Народной Воли», я перехожу теперь, многоуважаемый Пётр Лаврович, к тем объяснениям, без которых невозможно правильное понимание мотивов, побудивших меня и моих товарищей поступать именно так, а не иначе.
Собственно говоря, я мог бы признать всякий разговор о таких мотивах совершенно излишним, а читатель может найти его очень мало интересным. Как! Разве вопрос о ближайших задачах, тактике и научном обосновании всей деятельности наших революционеров не составляет для нас самого важного, самого насущного вопроса русской общественной жизни? Разве вопрос этот может уже считаться решённым окончательно и безапелляционно? И разве не обязан всякий революционный писатель способствовать выяснению его всеми силами, какими он только обладает, со всем вниманием, на какое он только способен? Или выяснение это может быть признано полезным лишь в том случае, когда в результате его получается то убеждение, что, не обладая непогрешимостью папы, русские революционеры не сделали, однако, ни одной ошибки в своей практической деятельности, ни одного промаха в своих теоретических рассуждениях, что «всё обстоит благополучно» как в том, так и в другом отношении? Или люди, не разделяющие этой приятной уверенности, должны быть осуждены на молчание, и чистота их намерений может быть заподозрена всякий раз, когда они берутся за перо, чтобы обратить внимание революционеров на
то, как ведётся и как должно быть ведено, по их крайнему разумению, революционное дело? Если Спиноза ещё в XVII столетии говорил, что в свободном государстве каждому должно быть предоставлено право думать, что он хочет, и говорить, что он думает, то возможно ли, чтобы это право могло быть подвергнуто сомнению в конце XIX века, в среде социалистической партии хотя бы и самого отсталого государства Европы? Признавая право свободной речи в принципе, занося требование его в свои программы, русские социалисты не могут предоставить пользование этим правом лишь той фракции или «партии», которая претендует на гегемонию в данный период революционного движения. Я думаю, что теперь, когда наша легальная литература подвергается самому беспощадному гонению, когда в нашем отечестве, в области мысли, как и во всех других сферах деятельности, «всё живое, всё честное ко́сится»1 — я думаю, что в такое время от революционного писателя можно скорее потребовать объяснения его молчания, чем факта появления того или другого из его произведений. И если Вы согласитесь с этим, — а не согласиться едва ли возможно, — то Вы согласитесь также и с тем, что нельзя же осуждать на лицемерие писателя-революционера, который очень и очень многим должен пожертвовать, по прекрасному выражению Герцена, «человеческому достоинству свободной речи». А если и это так, то можно ли винить его, если он прямо, без обиняков и недомолвок, высказывает то, что думает о тех или других программах революционной деятельности? Я уверен, уважаемый Пётр Лаврович, что Вы ответите на этот вопрос отрицательно. За это мне ручается, помимо всего другого, Ваша подпись под «Объявлением об издании Вестника Народной Воли», где на странице VIII мы читаем следующее: «Социализм, как всякая жизненная историческая идея, вызывает многочисленные, хотя не особенно существенные разногласия между своими приверженцами, и много как теоретических, так и практических вопросов в нём остаются спорными. Вследствие большей сложности, бо́льших затруднений и меньшей давности в развитии русского социализма более или менее заметные расхождения во взглядах между русскими социалистами, может быть, ещё многочисленнее. Но это, повторяем, именно доказывает, что русская социалистическая партия есть партия живая, вызывающая энергическую работу мысли, энергические убеждения среди своих сторонников, партия, не успокоившаяся на догматическом веровании в заученные формулы».
Я не понимаю, каким образом редактор, подписавший это объявление, может встречать с неудовольствием литературные произведения группы, разногласия которой с Народной Волей он именно считает «неособенно значительными» («В. Н. В.» № 2,
отд. II, стр. 65, строка 10 снизу); я не могу допустить, чтобы журнал, напечатавший это объявление, мог относиться враждебно к людям, «не успокоившимся на догматическом веровании в заученные формулы». Ведь нельзя же думать, что вышеприведённые строки были написаны лишь для того, чтобы объяснить читателю, почему «программа, поставленная «Вестником Народной Воли», охватывает взгляды, в некоторой мере нетождественные между собою» («Объявл. об изд. В. Н. В.», стр. VII). Нельзя также предполагать, что, поставив себе такую «определённую программу», «В. Н. В.» признает жизненное значение «более или менее заметных расхождений между русскими социалистами» лишь в том случае, когда они «не выходят из пределов» этой программы, «охватывающей взгляды, в некоторой мере нетождественные между собою». Это значило бы быть терпимым лишь по отношению к членам своей собственной церкви, признавать с героями Щедрина, что оппозиция не вредна лишь в том случае, если она не вредит. Такой либерализм, такая терпимость немного отрадного заключали бы в себе для всех русских социалистов-«нонконформистов»1, которых теперь, по-видимому, немало, так как Вы в своей заметке говорите о «фракциях, считающих, что для них полемика против Народной Воли своевременнее» и т. д. Из этих слов явствует, что таких фракций, по крайней мере, две и что «В. Н. В.», «имеющий в виду быть органом объединения всех русских социалистов-революционеров», до сих пор далеко не достиг ещё своей цели. Я думаю, что такая неудача должна была бы расширять, а не суживать пределы свойственной его редакции терпимости.
Вы советуете мне не «расстраивать организацию» нашей революционной армии. Но, прежде всего, позвольте мне спросить Вас, о какой «общественной армии» говорите Вы? Если под этой метафорой Вы понимаете организацию «партии Народной Воли», то я никогда не думал, что моя брошюра окажет на неё разрушительное действие, и убеждён, что первый спрошенный Вами народоволец успокоит Вас на этот счёт. Если же под «расстраиванием организации общественной армии» Вы понимаете привлечение к нашей группе людей, по тем или другим причинам стоявших вне «партии Народной Воли», то от такого привлечения «организация общественной армии» может только выиграть, так как в её среде появится новая группа, составленная, так сказать, из новобранцев. Кроме того, с каких это пор обсуждение пути, по которому идёт та или другая армия, и выражение уверенности в том, что существует другой путь, который вернее и скорее приведёт её к победе, стало считаться «расстраиванием организации этой армии»? Я думаю, что такое смешение понятий возможно только в диких полчищах азиатских деспотий, а никак не
в армиях современных цивилизованных государств. Кому же не известно, что критика тактики, принятой той или другой армией, может повредить разве лишь военной репутации генералов этой армии, которые, пожалуй, не прочь будут «наложить палец молчания» на нескромные уста. Но при чём же здесь «организация армии», да и кто её предводители? Вы знаете, что такие предводители могут быть или выбранными самими рядовыми, или назначенными сверху. Допустим на минуту, что Исполнительный Комитет играет роль предводителя нашей революционной армии. Спрашивается, обязаны ли повиноваться ему даже те, которые не участвовали в его избрании, а если он назначен сверху, то кто и какую имел власть для этого назначения?
Вы относите нашу группу к «фракциям русского революционного социализма, считающим, что для них полемика с «Народной Волей» более своевременна, чем борьба с русским правительством и с другими эксплуататорами русского народа». Позвольте мне спросить Вас, думаете ли Вы, что к числу особенностей русского народа и «данной исторической минуты» относится и то обстоятельство, что борьба «против его эксплуататоров» может быть ведена без распространения идей, в которых выражались бы смысл и тенденция этой борьбы. Мне ли, бывшему бунтарю1, доказывать Вам, бывшему редактору журнала «Вперёд», что рост революционного движения немыслим без распространения наиболее передовых, наиболее здравых — словом, наиболее революционных идей и понятий в соответствующем слое общества? Ваше ли внимание нужно обращать на то обстоятельство, что социализм — «как он выразился» в сочинениях Маркса и Энгельса — представляет собою самое могучее духовное оружие в борьбе со всевозможными эксплуататорами народа? В распространении же учений названных писателей именно и заключается цель моих товарищей, как это ясно высказано в объявлении об издании «Библиотеки современного социализма». Что социализм школы Маркса во многом расходится с «русским социализмом, как он выразился» в нашем революционном движении вообще и в «партии Народной Воли» в частности,— это не подлежит ни малейшему сомнению, так как «русский социализм» до сих пор ещё носит очень длинную бакунистскую косу за своей спиною. Что русским марксистам нередко приходится поэтому становиться в отрицательное отношение к некоторым «заученным формулам» русского социализма — это также вполне понятно и естественно; но отсюда ещё никоим образом не следует, что они борьбу против революционеров предпочитают борьбе против правительства. В «Вестнике Народной Воли» некто г. Тарасов усиливается опровергнуть одно из основных положений исторической
теории Маркса*. Статья г. Тарасова занимает первое место, так сказать, передний угол во 2 № «В. Н. В.»2. Значит ли это обстоятельство, что г. Тарасов находит, что для него полемика против Маркса «своевременнее, чем борьба с русским правительством и с другими эксплуататорами русского народа»? Или полемика, уместная и «своевременная» под пером дюрингианцев, бакунистов и бланкистов, становится оскорблением величества русской революции, как только возвышают свой голос марксисты? Справедливо ли, скажу больше — объяснимо ли такое отношение со стороны писателя, столько раз заявлявшего о своём согласии с теориями Маркса?
Я хорошо знаю, что решение вопроса о задачах нашей революционной партии с точки зрения названных теорий представляет собою далеко не лёгкую задачу. Основные положения этих теорий составляют, собственно говоря, лишь «большую посылку» силлогизма, так что люди, одинаково признающие правильность и великое научное значение этой первой посылки, могут соглашаться или расходиться между собою в выводе, смотря по тому, как понимают они вторую, «малую» посылку, роль которой должна играть та или иная оценка современной русской действительности. Я нисколько не удивляюсь поэтому Вашему несогласию с нашей программой, хотя и думаю, что, оставаясь марксистом, Вы не в состоянии были бы «доказать» мне, что «моя» программа заключает в себе «гораздо бо́льшие недостатки и непрактичности», чем те, в которых я «обвиняю партию Народной Воли». Но никакие разногласия в оценке современной русской действительности не объяснят мне и моим товарищам того несправедливого отношения, в какое Вы стали к нам в своей заметке.
Я обращаюсь к беспристрастию читателя. На письменном столе редактора «Вестн. Народн. Воли» лежат две брошюры, изданные группой «Освобождение Труда». Одна из этих брошюр
* С г. Тарасовым я ещё надеюсь побеседовать особо, по окончании его статьи. Теперь же замечу, что г. Тарасов совсем не понял ни Маркса, ни его «эпигонов» и в своей святой простоте полемизирует в сущности против маленького буржуа Жоржа Молинари, а отнюдь не против великого социалиста Карла Маркса. Точно так же «метод» г. Тарасова приводит меня в большое смущение. Почтенный автор, очевидно, заимствовал его из той же самой буржуазной науки, «банкротство» которой он так неопровержимо доказал в первом № «Вестника»1. Как буржуазные писатели для доказательства своих «естественных законов» имели обыкновение изобретать «дикарей», которые, разумеется, ни о чём так не мечтали, как о «сбережении и накоплении капитала», так и г. Тарасов, сознательно уже игнорируя данные современной этнологии, изобретает «дикарей», которые оказываются явными бланкистами и стремятся лишь к «захвату власти» над своими соседями. Этот своеобразно-индуктивный метод грозит привести к полному «банкротству» социалистическо-дюрингианскую «науку» г. Тарасова.
представляет собою перевод того сочинения Энгельса, которое уважаемый редактор называет «самым замечательным произведением социалистической литературы за последние годы».
Вторая из этих брошюр, по словам того же редактора, одною своею частью заслуживает «такое же внимание, как и все серьёзные труды по вопросам социализма». Другая часть этой брошюры заключает в себе «полемику против прежней и настоящей деятельности Народной Воли», полемику, которая имеет целью доказать этой партии, что, «нанеся своею практическою деятельностью смертельный удар всем традициям правоверного народничества и сделав так много для развития революционного движения в России, партия Народной Воли не может найти оправдания, да и не должна искать его, помимо современного научного социализма»*. И эта-то одна часть одной части изданий группы «Освобождение Труда» доказывает, по мнению нашего редактора, что названная группа задаётся чуть ли не исключительною целью «полемики против Народной Воли» и ради этой цели готова отказаться от борьбы с правительством! При самой незначительной доле беспристрастия читатель согласится, что такое умозаключение от части к целому не оправдывается характером других частей этого целого.
Я не отрицаю полемического или, вернее, критического характера «одной части» своей брошюры. Но что полемика против Народной Воли не являлась исключительной целью даже этой инкриминированной её части — видно уже из того упущенного Вами, Пётр Лаврович, из виду обстоятельства, что моя критика не ограничивалась одним народовольческим периодом русского движения. Я критиковал там и другие его формации. И если уж из факта печатного и притом мотивированного выражения моего несогласия с той или другой революционной программой следует, что полемика против этой программы составляет главную цель моей литературной деятельности, то в интересах истины нужно было бы значительно расширить выдвинутое против меня обвинение. Следовало сказать, что главною целью моей литературной деятельности является полемика против анархистов, бакунистов, народников старого толка, народовольцев и, наконец, «марксистов», не понимающих значения политической борьбы в деле эмансипации пролетариата. Кроме того, нужно было бы принять в соображение ещё и то обстоятельство, что «другая доля брошюры г. Плеханова посвящена изложению и подтверждению философско-исторической стороны учения Маркса и Энгельса». Тогда было бы ясно, что я виновен в распространении тех революционных взглядов, которые я разделяю, и в
* См. бр. «Социализм и политическая борьба», стр. 20 [стр. 68–69 настоящего издания].
полемике против тех, которые кажутся мне ошибочными. Но и это не всё. При внимательном рассмотрении всех обстоятельств дела из него явствовало бы, что моё преступление совершено «по заранее обдуманному намерению», так как ещё в «Объявлении об издании Библиотеки современного социализма» я и П. Аксельрод прямо заявляем, что задача наших изданий сводится:
1) К распространению идей научного социализма путём перевода на русский язык важнейших произведений школы Маркса и Энгельса и оригинальных сочинений, имеющих в виду читателей различных степеней подготовки.
2) К критике господствующих в среде наших революционеров учений и разработке важнейших вопросов русской общественной жизни с точки зрения научного социализма и интересов трудящегося населения России.
Таков истинный характер вызвавшего Ваше неудовольствие «деяния». Чтобы сделать хоть один упрёк человеку, его совершившему, нужно прежде всего доказать, что теперь не представляется никакой надобности в критике господствующих в нашей революционной среде программ и учений или что эта критика должна превратиться, как выражался когда-то Белинский по другому, конечно, поводу, в «скромную служительницу авторитета, льстивую повторяльщицу избитых общих мест». Но я уже говорил, что едва ли найдётся писатель, который решился бы поддерживать такое неслыханное положение, и уж ни в каком случае не Вы, многоуважаемый Пётр Лаврович, станете утверждать, что нашей революционной партии пора «успокоиться на догматическом веровании в заученные формулы». А если это так, то
| Wozu der Laerm?* |
Впрочем, не решаясь вполне отрицать значение критики в нашей революционной литературе, многие думают, по-видимому, что не всякая отдельная личность и не всякая группа личностей имеет право критиковать учения и тактику «действующей партии». После выхода в свет моей брошюры мне не раз приходилось слышать замечания в этом смысле. «Партия действия», «традиции Народной Воли», «героическая борьба» — вот фразы, которыми прикрывалась боязнь самомалейшего прикосновения к «заученным формулам» нашего революционного катехизиса. Моё право на выражение моих несогласий с «партией Народной Воли», или, вернее, с её литературными произведениями, подвергалось оспариванию совершенно независимо от вопроса о том, кто прав — я или публицисты нашей «партии действия». Прислушиваясь к этим нападкам на мою брошюру, я невольно вспоминал аргументацию «Саламанкского
* [К чему шуметь?]
баккалавра»1 дона Иниго-и-Медрозо-и-Комодиос-и-Папаламиендо в знаменитой controverse des mais*.
«Mais, monsier, malgré toutes les belles choses que vous venez de me dire, — говорил этот диалектик, — vous m'avouerez que votre église anglicane, si respectable, n'existait pas avant dom Luther et avant dom Eccolampade; vous êtes tout nouveaux: donc vous n'êtes pas de la maison!»**. И я спрашивал себя: неужели аргументация, подсказанная великим сатириком своим злейшим врагам, может быть серьёзно употреблена в дело русскими революционерами и карикатура католического «баккалавра» станет точным изображением русских диалектиков из революционной среды? Согласитесь, многоуважаемый Пётр Лаврович, что нет ничего печальнее такого рода перспективы и что никакие опасения за целость «организации» ровно ничего не значат в сравнении с опасением такого ужасного умственного упадка!
В интересах Народной Воли лежит самое решительное противодействие вырождению нашей революционной литературы в революционную схоластику. А между тем Ваша заметка, многоуважаемый Пётр Лаврович, может скорее поддержать, чем ослабить рвение наших революционных «баккалавров». Высказанное Вами убеждение в том, что «расстраивать организацию» революционной армии «дозволительно или врагам дела этой армии… или группе, которая сама, своею деятельностью, своею силою и организациею способна стать общественною армиею в данную историческую минуту», Ваше указание на то обстоятельство, что для нашей группы «эта роль находится, ещё в далёком, да, пожалуй, и несколько сомнительном будущем», — всё это может подать повод к тому выводу, будто, по Вашему мнению, наша группа «в свои лета» хотя и может «сметь своё суждение иметь», но должна старательно припрятывать его каждый раз, когда оно противоречит мнениям редакции того или другого из периодических изданий «партии Народной Воли». Разумеется, такой вывод из сказанного Вами был бы неправильным; но не нужно забывать того обстоятельства, что люди не всегда рассуждают по всем правилам строгой логики.
Самый принцип, высказанный Вами в только что цитированных строках, может вызвать много печальных недоразумений. Эти строки могут послужить совершенно «несвоевременным» avis*** для читателей-нонконформистов. Они могут навести их
* [полемике со всякими «но».]
** [«Но, сударь, несмотря на все сказанные вами замечательные вещи, вы должны признать, что ваша столь почтенная англиканская церковь не существовала до господина Лютера и господина Экколампадия; вы совсем новички: стало быть, вы не принадлежите к нашей семье!»]
*** [предупреждением]
на такие, приблизительно, размышления. Группе, способной стать «общественной армией в данную историческую минуту», дозволительно «расстраивать организацию» нашей революционной армии. Тем более «дозволительно» этой последней в качестве заслуженного и испытанного войска «расстраивать организацию» тех «несогласномыслящих» групп, гегемония которых кажется ей делом очень далёким, «да, пожалуй, и несколько сомнительным». Какую же революционную фракцию считает «общественной армией» редакция «Вестника Народной Воли»? Вероятно — «партию Народной Воли». Значит… но вывод ясен, и вывод в высшей степени печальный для групп, которые, подобно нам, полагали до сих пор, что можно критиковать чужие воззрения, но нельзя «расстраивать» чужие организации, а лучше идти с ними «рядом, поддерживая и пополняя друг друга»*.
Будущее нашей группы кажется Вам сомнительным. Я сам готов сомневаться в нем, поскольку речь идёт о нашей группе, как таковой, а не о тех воззрениях, которые она представляет**.
Дело вот в чём.
Ни для кого не тайна, что наше революционное движение находится теперь в критическом периоде. Террористическая тактика Народной воли поставила перед нашей партией целый ряд в высшей степени жизненных и важных вопросов. Но, к сожалению, они до сих пор остаются неразрешёнными. Находившийся у нас в обращении запас бакунистских и прудонистских теорий оказался недостаточным даже для правильной постановки этих вопросов. Выгнутая прежде в одну сторону палка перегнулась теперь в другую. Прежнее, лишённое всякого основания отрицание «политики» уступило место столь же малоосновательной уверенности во всемогуществе конспираторского «политиканства». Программа петербургской «Нар. Воли» была поставленным на голову бакунизмом с его славянофильским противопоставлением России Западу, с его идеализацией первобытных форм народной жизни, с его верой в социальное чудотворство революционных организаций нашей интеллигенции. Исходные теоретические положения программы остались неизменёнными, и только практические выводы оказались диаметрально противоположными прежним. Отрёкшийся от политического воздержания бакунизм описал дугу в 180 градусов и возродился в виде русской разновидности бланкизма, основывающей свои революционные надежды на экономической отсталости России.
* См. объявление «Об издании «Библиотеки совр. социализма»», стр. 3 в примечании1.
** [Примечание к изданию 1905 г.] Теперь странно даже и читать эти споры о будущности социал-демократии в России. Теперь она господствует между революционерами и, конечно, была бы ещё сильнее, если бы не раздоры в её собственной среде.
Этот бланкизм пытается теперь создать свою особую теорию и в последнее время нашёл довольно полное выражение в статье г. Тихомирова «Чего нам ждать от революции?»1 В этой статье употреблён в дело весь арсенал, каким только располагают русские бланкисты, для защиты своей программы. Г-ну Тихомирову нельзя отказать в умении владеть оружием: он ловко группирует говорящие в его пользу факты, осторожно обходит явления противоположного характера и не без успеха апеллирует к чувствам читателя там, где не надеется подействовать на его логику. Оружие его подновлено, подчищено, подточено. Но присмотритесь к нему внимательнее, и вы увидите, что оружие это есть не что иное, как старомодная шпага бакунизма и ткачевизма, украшенная новым клеймом: реакционных теорий мастер В. В.2 в Петербурге. Ниже я сделаю некоторые выписки из «Открытого письма к Фр. Энгельсу» П. Н. Ткачёва, и Вы сами увидите, многоуважаемый Пётр Лаврович, что товарищ Ваш повторяет лишь то, что десять лет тому назад было высказано редактором «Набата» и что вызвало резкий ответ Энгельса в небезызвестной Вам брошюре «Soziales aus Russland»*. Неужели же десять лет движения не научили ничему лучшему наших писателей? Неужели «партия Народной Воли» не хочет понять исторического смысла понесённых ею жертв, политического значения своей, поистине геройской, борьбы с абсолютизмом? Находясь вне России, ни я, ни Вы не можем сказать ничего определённого о настроении, господствующем в настоящее время среди народовольцев. Но, насколько можно судить по явлениям, происходящим вне организации «Народной Воли», — несомненно, что не под ткачёвским знаменем суждено возродиться революционному движению. Наша революционная молодёжь находится в нерешительном, колеблющемся состоянии, она изверилась в старые способы действия, а множество возникающих в её среде новых программ и теорий показывает, что ни одна из них, в частности, не в состоянии охватить всех действительных интересов и всех насущных задач нашего движения. Скептицизм вступает в свои права. Народная Воля утрачивает своё прежнее обаяние. Три с лишним года, протёкшие со времени дела 1 марта, характеризуются упадком революционной энергии в России. Нельзя оспаривать это печальное явление. Но многие и многие объясняют его, как мне кажется, слишком поверхностным образом. Говорят, что наше движение ослабело под влиянием правительственных преследований. Я слишком верю в «своевременность» русской революции, чтобы удовольствоваться таким шаблонным объяснением. Я думаю, что потенциальная энергия русской революции огромна,
* [«Социальные отношения в России».]
непобедима, и что если реакция и поднимает голову, то лишь потому, что мы не умеем перевести эту потенциальную энергию в кинетическую. Общественные задачи современной России не могут найти удовлетворительного решения в традиционной, заговорщицкой программе бланкизма. Мало-помалу эта избитая программа превратится в прокрустово ложе русской революции. Её призрачным, фантастическим целям будут один за другим принесены в жертву все те способы действия, все те элементы движения, которые составляли его силу, обусловливали его влияние. Террористическая борьба, агитация в народе и в обществе, возбуждение и развитие народной самодеятельности — всё это имеет для бланкиста лишь второстепенное, подчинённое значение. Его внимание сосредоточено прежде всего на заговоре с целью захвата власти. Он не заботится о развитии общественных сил, о создании таких учреждений, в результате которых явилась бы невозможность возврата к старому режиму. Он старается лишь скомбинировать готовые уже общественные силы. Он не считается с историей, не стремится понять её законы и направить сообразно с ними свою революционную деятельность; он просто заменяет историческое развитие своей конспираторской сноровкой*. А так как рост революционных сил России ещё далеко не закончен, так как они находятся ещё в процессе des Werdens**, то это насильственное прекращение их развития должно иметь очень вредные последствия, упрочивать существование реакции, вместо того чтобы служить делу прогресса. В этом случае может произойти одно из двух. Или будущее русской революции окажется поставленным на карту самого несбыточного из всех — «социально-революционного» — заговора, или из недр оппозиционной и революционной России выдвинется новая сила, которая, отодвинув на задний план «партию Народной Воли», возьмёт в свои руки дело нашего движения.
Для социалистов было бы очень невыгодно, если бы руководство борьбой перешло в руки наших либералов. Это сразу лишило бы их всего прежнего влияния и на долгие годы отсрочило бы создание социалистической партии в передовых слоях народа. Вот почему мы и указываем нашей социалистической молодёжи на марксизм, эту алгебру революции, как я назвал его в своей брошюре, эту «программу», научающую своих приверженцев пользоваться каждым шагом общественного развития в интересах революционного воспитания рабочего класса. И я уверен, что рано или поздно наша молодёжь и наши рабочие кружки
* Наглядный пример: один из параграфов устава так называемых нечаевцев прямо говорит, что «общий принцип организации — не убеждать, т. е. не вырабатывать, а сплачивать те силы, которые уже есть налицо»1.
** [становления]
усвоят эту единственно революционную программу. В этом смысле «будущее» нашей группы вовсе не «сомнительно», и я не понимаю, откуда берётся в этом случае скептицизм у Вас, у писателя, не далее как в том же втором № «Вестника», называющего Маркса «великим учителем, который ввёл социализм в его научный фазис, доказал его историческую правомерность и в то же время положил начало организационному единству рабочей революционной партии»1. Ведь нельзя же признавать теоретические положения «великого учителя» и умозаключать от них к бакунизму или бланкизму на практике.
Повторяю, между самыми последовательными марксистами возможно разногласие по вопросу об оценке современной русской действительности. Поэтому мы ни в каком случае не хотим прикрывать свою программу авторитетом великого имени*. К тому же мы наперёд готовы признать, что она заключает в себе многие «недостатки и непрактичности», как всякий первый опыт применения данной научной теории к анализу весьма сложных и запутанных общественных отношений. Но дело в том, что ни я, ни мои товарищи не имеем пока окончательно выработанной и законченной от первого до последнего параграфа программы2. Мы только указываем нашим товарищам направление, в котором нужно искать решения интересных им революционных вопросов; мы только отстаиваем верный и безошибочный критерий, с помощью которого они смогут, наконец, сорвать с себя лохмотья революционной метафизики, почти безраздельно господствовавшей до сих пор над нашими умами; мы только доказываем, что «наше революционное движение не только ничего не потеряет, но, напротив, очень много выиграет, если русские народники и русские народовольцы сделаются, наконец, русскими марксистам, и новая, высшая точка зрения примирит все существующие у нас фракции»**. Наша программа ещё должна быть закончена, и закончена там, на месте, теми самыми кружками рабочих и революционной молодёжи, которые станут бороться за её осуществление. Поправки, дополнения, улучшения этой программы совершенно естественны, неизбежны, необходимы. Мы не боимся критики, а ожидаем её с нетерпением и уж, конечно, не станем, как Фамусов, затыкать перед нею уши. Представляя действующим в России товарищам этот первый опыт программы русских марксистов, мы не только не желаем
* [Примечание к изданию 1905 г.] Очень недавно, совсем на днях такое же моё заявление было понято социал-демократической газетой «Пролетарий» за выражение неуверенности в правильности моего мнения. Но дело объясняется иначе. Я никогда не хотел jurare in verba magistri [слепо следовать словам учителя].
** «Социализм и политическая борьба», стр. 56 [стр. 95–96 настоящего издания].
соперничать с Народной Волей, но ничего не желаем так сильно, как полного и окончательного соглашения с этой партией. Мы думаем, что партия Народной Воли обязана стать марксистской, если только хочет остаться верной своим революционным традициям и желает вывести русское движение из того застоя, в котором оно находится в настоящее время.
Говоря о революционных традициях Народной Воли, я имею в виду не одну только террористическую борьбу, не одни аттентаты1 и политические убийства. Я говорю о том расширении русла русского движения, которое было необходимым следствием этой борьбы и которое показало нам, до какой степени узки, абстрактны и односторонни были исповедуемые нами в то время теории. Вместе с Александром II динамит убил и эти теории. Но как русский абсолютизм, так и бакунизм во всех его разновидностях только убиты, а не похоронены. Они уже не живут, не развиваются, но они ещё продолжают разлагаться и своим разложением заражают всю Россию, от самых консервативных до самых революционных её слоёв. Только здоровая атмосфера марксизма может помочь Народной Воле закончить так блистательно начатое ею дело, потому что, как говорил Лассаль, «с высоких вершин науки можно раньше увидеть зарю рассвета, чем среди обыденной сумятицы». Марксизм укажет нашим «народовольцам», каким образом, привлекая к движению новые, почти ещё не затронутые им слои, они могут вместе с тем обойти подводные камни гибельных односторонностей, каким образом, утилизируя прогрессивные стороны назревающей либеральной революции, они могут тем не менее до конца остаться верными делу рабочего класса и социализма. Совершенно чуждые узкого духа сектантства, мы желаем Народной Воле не неудач, а дальнейших успехов, и если мы протягиваем ей только одну руку для примирения, то это происходит потому, что другою рукою мы указываем ей на теории современного, научного социализма со словами — «сим победишь»!
К сожалению, Спенсер совершенно верно замечает, что консерватизм всякой организации прямо пропорционален её совершенству. Суровая практика борьбы с абсолютизмом выработала крепкую и сильную организацию Народной Воли. Совершенно необходимая и в высшей степени полезная организация эта не составляет исключения из общего правила и препятствует теоретическим успехам партии Народной Воли, стремясь возвести в догмат и увековечить ту программу и те учения, которые могли иметь лишь временное, переходное значение. В конце своей брошюры «Социализм и политическая борьба» я выражал надежду, что «Вестник Народной Воли» сумеет критически отнестись к теоретическим промахам в программе и практическим пробелам в деятельности Народной Воли. «Нам хочется
думать, — говорил я, — что новый орган трезво взглянет на те задачи нашей революционной партии, от решения которых зависит её будущее». Я ожидал, что женевский «Вестник» пойдёт дальше петербургской «Народной Воли». Но если Вы, многоуважаемый Пётр Лаврович, прочтёте внимательно статью г. Тихомирова, то Вы сами убедитесь, что высказанные в ней взгляды представляют собою огромный шаг назад даже по отношению к «Народной Воле». И это совершенно естественно. Теоретические посылки старой программы «Народной Воли» так шатки и противоречивы, что идти вперёд, опираясь на них, — значит опускаться вниз. Остаётся ожидать, что другие, прогрессивные элементы «партии Народной Воли» возвысят, наконец, свой голос и что революционное движение внутри этой партии пойдёт, как шло оно всегда и везде, т. е. снизу.
А до тех пор, пока этого не случится, мы не перестанем будить общественное мнение наших революционеров, сколько бы ни вызывала наша литературная деятельность нападок, упрёков и обвинений, как бы ни было нам тяжело то обстоятельство, что даже Вы, многоуважаемый Пётр Лаврович, встречаете эту деятельность с неудовольствием, Вы, на одобрение и сочувствие которого мы ещё так недавно могли, казалось нам, рассчитывать. Мы спорим с народовольцами в интересах их собственного дела и надеемся, что они согласятся с нами рано или поздно. Если же искренность наша будет заподозрена, если в нас увидят врагов, а не друзей, мы утешимся сознанием правоты своего дела. Убеждённые марксисты, мы останемся верны девизу нашего учителя и пойдём своей дорогой, предоставив людям говорить, что́ им вздумается1.
Крепко жму Вашу руку.
Искренно уважающий Вас
Г. Плеханов.
Женева,
22 июля 1884 года.
Введение
1. В чём нас упрекают
Сказанное мною выше о нападках, упрёках и обвинениях — не пустая фраза. Группа «Освобождение Труда» существует ещё очень недавно, а между тем как много пришлось нам услышать возражений, порождённых лишь упорным нежеланием вдуматься в сущность нашей программы; как много недоразумений вызвано было одним желанием подсказать нам мысли и намерения, никогда не приходившие нам в голову! Одни прямо, другие косвенно, намёками и полунамёками, избегая наносить нам «прямые удары», не называя наших имён, но употребляя наши выражения и истолковывая вкривь и вкось наши мысли, изображали нас сухими книжниками, доктринёрами, готовыми пожертвовать счастьем и благосостоянием народа в интересах стройности и гармоничности своих высиженных в кабинете теорий. Сами теории эти объявлялись каким-то заморским товаром, распространение которого в России было бы так же вредно для неё, как ввоз английского опия вреден для Китая. Давно уже пора положить конец этой путанице понятий, давно пора выяснить эти более или менее искренние недоразумения!
Я начинаю с самого важного.
В первой главе своей брошюры я сказал несколько насмешливых слов по адресу революционеров, боящихся «буржуазного» экономического прогресса и неизбежно приходящих «к тому поразительному выводу, что экономическая отсталость России является надёжнейшим союзником революции, а застой должен красоваться в качестве первого и единственного параграфа нашей программы-минимум». Я говорил там, что русские анархисты, народники и бланкисты могут сделаться «революционерами по существу, а не по названию», лишь «революционизируя свои собственные головы, учась понимать ход исторического развития и становясь в его главе, а не упрашивая старуху-историю потоптаться на одном месте, пока они проложат для неё новые, более прямые и торные пути»*.
* «Социализм и политическая борьба», стр. 12–13 [стр. 63 настоящего издания].
В конце третьей главы той же брошюры я старался убедить своих читателей в том, что «связывать в одно два таких существенно различных момента, как низвержение абсолютизма и социалистическая революция, вести революционную борьбу с расчётом на то, что эти два момента совпадут в истории нашего отечества, — значит отдалять наступление и того и другого»*. Я выражал, далее, ту мысль, что «современное сельское население, живущее при отсталых социальных условиях, не только менее промышленных рабочих способно к сознательной политической инициативе, но и менее их восприимчиво к движению, начатому нашей революционной интеллигенцией…» «К тому же, — продолжал я, — крестьянство переживает теперь тяжёлый критический период. Прежние «стародедовские устои» его хозяйства рушатся, сама несчастная община дискредитируется в его глазах, по признанию даже таких «стародедовски»-народнических органов, как «Неделя», новые же формы труда и жизни ещё только складываются, и этот созидательный процесс обнаруживает наибольшую интенсивность именно в промышленных центрах».
Эти — и другие, подобные им — места подали повод к тому умозаключению, будто я и мои товарищи, убедившись, что ближайшее будущее принадлежит у нас капитализму, готовы толкать трудящееся население России в железные объятия капитала и считаем «несвоевременной» всякую борьбу народа за своё экономическое освобождение.
В статье «Чего нам ждать от революции?» г. Тихомиров, описывая «курьёзную роль» тех общественных деятелей, программы которых «лишены связи с жизнью», особенно подробно изображает «трагическое положение» социалистов, думающих, «что для выработки материальных условий, необходимых для возможности социалистического строя, Россия обязательно должна пройти через стадию капитализма». В изображении г. Тихомирова положение это оказывается просто отчаянным, в нём
| Что ни шаг, то — ужас! |
Нашим социалистам приходится «хлопотать о создании класса, во имя которого они хотят действовать, а для этого приходится желать скорейшей раскассировки тех миллионов рабочего люда, которые существуют в действительности, но, не будучи по несчастью пролетариями, не имеют роли в научной схеме социального прогресса». Но грехопадение этих педантов социализма не может ограничиться сферой «хлопот» и «желаний». Wer A sagt, muss auch B sagen!** «Будучи последовательным и ставя интересы революции выше своей личной
нравственной чистоплотности, социалист тут должен был бы прямо вступить в союз с рыцарями первоначального накопления, у которых не дрогнет сердце и рука развивать разные «прибавочные стоимости» и объединять рабочих в единоспасающем положении нищего пролетария». Революционер превращается, таким образом, в сторонника эксплуатации труда, и г. Тихомиров вполне «своевременно» спрашивает — «где же тогда различие между социалистом и буржуа?».
Я не знаю, каких именно «социалистов» имел в данном случае в виду почтенный автор. Он вообще, как заметно, не любит «прямых ударов» и, не указывая своих противников, просто сообщает читателям, что, дескать, «прочие-другие» думают так-то и так-то. Читатель остаётся в полной неизвестности относительно того, кто же эти прочие-другие и точно ли они думают то, что говорит за них г. Тихомиров. Я не знаю также, разделяют ли читатели его ужас перед положением критикуемых им социалистов. Но затронутый им предмет так интересен, обвинения, выставленные им против некоторых социалистов, так сходны с обвинениями, не раз выдвигавшимися против нас самих, отрицательное решение вопроса о капитализме до такой степени определяет собою всю программу г. Тихомирова, все его «ожидания от революции», — что именно его статья должна послужить поводом для возможно более полного и всестороннего выяснения этого вопроса.
Итак, «должна» или «не должна» Россия пройти через «школу» капитализма?
Решение этого вопроса имеет огромную важность для правильной постановки задач нашей социалистической партии. Неудивительно поэтому, что на него давно уже было обращено внимание русских революционеров. До самого последнего времени огромное большинство их склонно было категорически решать его в отрицательном смысле. Я также отдал дань общему увлечению, и в передовой статье 3 № «Земли и Воли» я старался доказать, что «история вовсе не есть однообразный механический процесс», что капитализм был необходимым предшественником социализма лишь «на Западе, где поземельная община разрушилась ещё в борьбе с средневековым феодализмом»; что у нас, где эта община «составляет самую характерную черту в отношениях нашего крестьянства к земле», торжество социализма может быть достигнуто совсем другим путём: коллективное владение землёю может послужить исходным пунктом для организации всех сторон экономической жизни народа на социалистических началах. «Поэтому, — умозаключал я, — главная задача наша заключается в создании боевой народно-революционной организации для осуществления народно-революционного переворота в возможно более близком будущем»1.
Я поддерживал, таким образом, ещё в январе 1879 года то же положение, которое отстаивает г. Тихомиров, правда
| Mit ein bischen anderen Worten1, |
теперь, в 1884 г., говоря, что за той «таинственной чертой, где бурлят и пенятся волны исторического потока», т. е., выражаясь проще, за падением современного социально-политического строя, «нас ждёт» не царство капитализма, как утверждают «некоторые», а «начало социалистической организации России». Необходимость создания «боевой народно-революционной организации» отходит у г. Тихомирова на второй план и уступает место конспираторской организации нашей интеллигенции, которая должна захватить власть и тем дать сигнал народной революции. В этом случае его взгляды расходятся с моими прежними взглядами ровно настолько, насколько программа «Народной Воли» отличается от программы «Земли и Воли». Но ошибки, сделанные г. Тихомировым по отношению к экономической стороне вопроса, почти «тождественны» с ошибками, сделанными мною в названной статье. Вследствие этого, возражая г. Тихомирову, я должен буду часто делать поправки в той аргументации, которая казалась мне когда-то совершенно убедительной и безапелляционной.
Уже по одному тому, что точка зрения г. Тихомирова не отличается свежестью и новизною, я не могу ограничиться критикой его доводов, а должен рассмотреть по возможности полно всё, что говорилось ранее его в пользу отрицательного решения интересующего нас вопроса. Русская литература предшествующих десятилетий даёт нам гораздо более ценный критический материал, чем статья «Чего нам ждать от революции?».
2. Постановка вопроса
В самом деле, г. Тихомиров не сумел даже правильно поставить этот вопрос.
Вместо того чтобы сказать всё, что мог он сказать в пользу возможности положить «начало социалистической организации» на развалинах современного социально-политического строя России, г. Тихомиров посвящает в своей статье чуть не целую главу на критику того «утешения», которое остаётся у людей, верящих в «историческую неизбежность русского капитализма». Он вообще как-то слишком быстро и неожиданно даже не перешёл, а соскочил с той объективной точки зрения, на которой стоял в начале первой главы, где он доказывал, что «логика истории, исторический ход событий и так далее» есть «сила стихийная, своротить которую с выбранного ею пути не может
никто, именно потому, что самый путь выбирается ею не произвольно, а выражает равнодействующую линию, слагающуюся из комбинации тех сил, вне которых общество не заключает в себе ничего реального, способного производить какое-нибудь действие». Спрашивается, остановится ли эта «сила стихийная» перед соображением о безутешности русских социалистов? Очевидно, нет. Значит, прежде чем толковать о том, что было бы с русскими социалистами в случае торжества капитализма, нужно было постараться составить себе «правильное представление об этой силе и её направлении», представление, «обязательное для каждого общественного деятеля, потому что без соответствия с нею — политическая программа не может иметь никакого значения», как в этом нас убеждает тот же г. Тихомиров. Но он предпочитает обратный метод. Он старается прежде всего запугать своих читателей, а потом уже, в «последующих главах», намечает «в общих чертах» те «цели и средства нашей революции», которые позволяют нам верить в возможность отклонить от уст России чашу капитализма. Не говоря пока ничего о том, насколько удачна была его попытка запугивания своих читателей-социалистов, я замечу только, что такой приём аргументации не должен был бы употребляться при решении серьёзных общественных вопросов.
По причинам, в рассмотрение которых здесь неуместно было бы вдаваться, русскому интеллигентному человеку пришлось сильно интересоваться «ролью личности в истории». Много писали об этом «проклятом» вопросе, ещё больше толковали о нем в разных кружках, а между тем и до сих пор русские общественные деятели часто не умеют даже ограничить сферу необходимого от сферы желательного и готовы по временам спорить с историей почти также, как спорил Хлестаков с трактирным слугою. «Ведь нужно же мне что-нибудь есть, ведь этак я могу совсем отощать!» — говорил бессмертный Иван Александрович. — Ведь какой же я после этого буду социалист? Ведь этак мне придётся «прямо вступить в союз с рыцарями первоначального накопления!» — воскликнет, пожалуй, иной читатель под влиянием тихомировских запугиваний. Но нужно надеяться, что рассуждение г. Тихомирова о непреодолимой силе «логики истории» будет значительно способствовать устранению этого крупного «промаха незрелой мысли».
Точка зрения группы «Освобождение Труда» с своей стороны ведёт, как мне кажется, к устранению такого рода злоупотреблений «субъективным методом в социологии». Для нас желательное вырастает из необходимого и ни в каком случае не заменяет его в наших рассуждениях. Для нас свобода личности заключается в знании законов природы — т. е., между прочим, и истории — и в умении подчиняться этим законам, т. е., между
прочим, и комбинировать их наивыгоднейшим образом. Мы убеждены, что когда «общество ступило на след естественного закона своего движения, оно не может ни перескочить естественные фазы своего развития, ни устранить их декретами. Но оно может сократить и облегчить мучения родов»1. В этом «сокращении и облегчении мучений родов» и состоит, по нашему мнению, одна из важнейших задач социалистов, убедившихся в «исторической неизбежности капитализма в России». В возможности облегчения этих мучений и должно заключаться их утешение. Последовательность, навязываемая им г. Тихомировым, есть, как мы увидим ниже, последовательность метафизика, не имеющего ни малейшего понятия о диалектике общественного развития.
Но не будем уклоняться от нашего предмета.
3. А. И. Герцен
Ещё в начале пятидесятых годов А. И. Герцен, доказывая неизбежность социалистической революции на Западе, уже ставил перед нарождающейся русской демократией тот
| Вечно тревожный и новый вопрос, |
который с тех пор
|
Столько голов беспокойных томил… Столько им муки принёс |
и который послужил поводом, между прочим, и для нашей «полемики против партии Народной Воли».
«Должна ли Россия пройти всеми фазами европейского развития или её жизнь пойдёт по иным законам?»* — спрашивал он в своих «Письмах к Линтону»2.
«Я совершенно отрицаю необходимость этих повторений, — спешил ответить знаменитый писатель. — Мы, пожалуй, должны пройти трудными и скорбными испытаниями исторического развития наших предшественников: но так, как зародыш проходит до рождения все низшие ступени зоологического существования. Оконченный труд и добытый результат входят в общее достояние всех понимающих — это круговая порука прогресса, майорат человечества… Всякий школьник должен сам найти решение Евклидовых предложений — но какая огромная разница между трудом Евклида, открывшего их, и трудом ученика нашего времени!»… «Россия проделала свою эмбриогению в европейском классе. Дворянство с правительством представляют
* Искандер, «Старый мир и Россия», стр. 31–32.
у нас европейское государство в славянском. Мы прошли все фазисы политического воспитания, начиная от немецкого конституционализма, от английского канцелярского монархизма до поклонения 93 году… Народу русскому не нужно начинать снова этот тяжкий труд. Зачем ему проливать кровь свою для достижения тех полурешений, до которых мы дошли и которых вся важность состояла только в том, что мы через них дошли до иных вопросов, до новых стремлений. Мы за народ отбыли эту тяжёлую работу — мы поплатились за неё виселицами, казематами, ссылкою, разорением и нестерпимою жизнью, в которой живём!»
Связующее звено, мост, по которому русский народ может перейти к социализму, Герцен видел, конечно, в общине и связанных с нею особенностях народного быта. «Русский народ собственно стали узнавать, — говорит он, — только после революции 1830 года. С удивлением увидели, что русский человек, равнодушный, неспособный ко всем политическим вопросам, — бытом своим ближе всех европейских народов подходит к новому социальному устройству»… «Сохранить общину и дать свободу лицу, распространить сельское и волостное self-government* по городам и всему государству, сохраняя народное единство,— вот в чём состоит вопрос о будущем России, т. е. вопрос той же социальной антиномии, которой решение занимает и волнует умы Запада»**.
В его уме по временам возникало, правда, сомнение относительно этой исключительной близости русского народа «к новому социальному устройству». В том же «Письме» он спрашивает Линтона — «может, вы скажете на это, что в этом русский народ походит на некоторые азиатские народы, и укажете на сельские общины у индусов, довольно схожие с нашими?». Но, не отвергая нелестного сходства русского народа с «некоторыми азиатскими», он усматривал, однако, между ними весьма, казалось ему, существенные различия. «Не общинное устройство держит азиатские народы в неподвижности, а их исключительная народность, их невозможность выйти из патриархализма, освободиться от рода; — мы не в таком положении. Славянские народы… имеют большую удобовпечатляемость; они легко усваивают себе языки, нравы, обычаи, искусство и технику других народов. Они равно обживаются у Ледовитого океана и на берегах Чёрного моря». Эта «большая удобовпечатляемость», дающая славянам возможность «выйти из патриархализма, освободиться от рода», и решала весь вопрос, по мнению Герцена. Авторитет его был так велик, предлагаемое им сокращение
пути к социализму было так соблазнительно, что русская интеллигенция начала шестидесятых годов мало была склонна скептически относиться к найденному им решению «социальной антиномии» и вовсе, по-видимому, не задумывалась над вопросом о том, через какие именно местности пролегает этот исторический просёлок и кто же именно поведёт им русский народ, «равнодушный, неспособный ко всем политическим вопросам»? Для неё важно было прежде всего найти хоть какую-нибудь философскую санкцию своим радикальным стремлениям, и она довольствовалась на первый раз тем отвлечённым соображением, что никакая философия в мире не может заставить её примириться с буржуазными «полурешениями».
Но этого отвлечённого соображения было, конечно, недостаточно для начертания практического способа действия, для выработки сколько-нибудь целесообразных приёмов борьбы с окружающею обстановкой. Данных для решения этой новой задачи нужно было искать вне философии истории, хотя бы и более строгой и научной, чем философия Герцена. Между её абстрактными формулами и конкретными нуждами общественной жизни лежала целая пропасть, которую можно было заполнить лишь целым рядом новых, всё более и более частных формул, требовавших знакомства опять-таки с целым рядом всё более и более сложных явлений. Впрочем, философия оказала в этом случае русской мысли косвенную услугу, познакомив её с диалектическим методом и научивши её той столько раз забытой потом истине, что в общественной жизни «всё течёт», «всё изменяется» и что явления этой жизни могут быть поняты лишь в движении, в процессе своего возникновения, развития и исчезновения.
4. Н. Г. Чернышевский
«Критика философских предубеждений против общинного землевладения» была и остаётся самым блестящим в нашей литературе опытом приложения диалектики к анализу общественных явлений1. Известно, какое огромное влияние имела статья эта на развитие нашей революционной интеллигенции. Она укрепила её веру в общину, доказавши, что этот вид землевладения может при известных условиях прямо перейти в коммунистическую форму развития. Но, строго говоря, как сам Н. Г. Чернышевский, так и его последователи делали из «критики философских предубеждений» выводы более широкие, чем это допускалось характером посылок. Найденное Чернышевским решение вопроса о судьбе общины было, в сущности, чисто алгебраическим, да и не могло быть иным, так как он противопоставлял его чисто алгебраическим формулам своих противников. Русские
манчестерцы доказывали, что общинное землевладение необходимо и везде должно уступить мало-помалу место частной поземельной собственности. Такова была выставленная ими схема развития имущественных отношений. Н. Г. Чернышевский доказал, во-первых, что схема эта не охватывает всего процесса развития, так как на известной его стадии общественная собственность снова должна стать господствующей формой; кроме того, он совершенно основательно указывал на то обстоятельство, что нет никаких оснований приписывать неизменную, раз навсегда определённую продолжительность тому историческому промежутку, который отделяет эпоху первобытного коммунизма от времени сознательного переустройства общества на коммунистических началах. Говоря вообще, этот промежуток есть x, который в каждой отдельной стране приобретает особое арифметическое значение в зависимости от комбинации внешних и внутренних сил, определяющих её историческое развитие. Так как эта комбинация сил необходимо должна быть очень разнообразна, то неудивительно, что интересующий нас x, т. е. продолжительность господства частной собственности, становится в известных случаях бесконечно малой величиной, т. е. может без большой ошибки быть приравнен нулю. Таким образом была доказана абстрактная возможность непосредственного перехода первобытной общины в «высшую, коммунистическую форму». Но именно благодаря абстрактному характеру аргументации этот общий результат философско-исторической диалектики был одинаково применим ко всем странам и народам, сохранившим общинное землевладение, — от России до Новой Зеландии, от сербской задруги до того или другого племени краснокожих индейцев*. Поэтому он оказывался недостаточным для приблизительного хотя бы предсказания будущей судьбы общины в каждой из этих стран, взятой в отдельности. Абстрактная возможность ещё не есть конкретная вероятность; тем менее можно считать её окончательным доводом там, где речь идёт об исторической необходимости. Чтобы сколько-нибудь серьёзно говорить об этой последней, нужно было бы перейти от алгебры к арифметике и доказать, что в интересующем нас случае — всё равно, в России или в государстве ашантиев, в Сербии или на Ванкуверовом острове — x действительно будет равняться нулю, т. е. частная собственность должна погибнуть ещё в зародыше. Для этого необходимо было бы обратиться к статистике, к оценке внутреннего хода развития данной страны или данного племени и внешних влияний на них, иметь дело уже не
* [Примечание к изданию 1905 г.] В то время ещё не было окончательно выяснено, что русская сельская община не имеет ничего общего с первобытным коммунизмом. Теперь это стоит вне сомнения.
с родом, а с видом или даже с разновидностью, не с первобытно-коллективной недвижимой собственностью вообще, а с русской, или сербской, или новозеландской поземельной общиной в частности, принимая в соображение как все враждебные или благоприятные ей влияния, так и то состояние, в которое она пришла в данное время благодаря этим влияниям.
Но на такое исследование мы не находим даже намёка в «Критике философских предубеждений против общинного землевладения», в которой Н. Г. Чернышевский имел дело с «философствующими мудрецами». В других же случаях, в которых ему пришлось спорить с «экономизирующими мудрецами», разрушать предубеждения, которые «вытекают из непонимания, забвения или незнания общих истин, относящихся к материальной деятельности человека, к производству, труду и общим его законам», — в этих статьях он также говорил лишь о выгодах коллективного землевладения вообще и получал, таким образом, в результате опять-таки лишь алгебраические формулы, лишь общие экономические теоремы*.
Впрочем, с его стороны это нисколько не удивительно. Критик Милля мог иметь в виду лишь дореформенную общину, ещё не вышедшую из условий натурального хозяйства и приведённую к одному знаменателю нивелирующим влиянием крепостного права. Это влияние не устраняло, конечно, свойственных сельской общине «экономических противоречий», но оно держало их в скрытом состоянии и тем доводило их практическое значение до ничтожного минимума. Поэтому Н. Г. Чернышевский мог довольствоваться тем соображением, что у нас «масса народа до сих пор понимает землю, как общинное достояние», что «каждый русский имеет и родную землю, и право на участок её. И если он сам откажется от этого участка или потеряет его, то за детьми его остаётся право в качестве членов общины самостоятельно требовать себе участка». Хорошо понимая, что освобождение крестьян поставит их в совершенно новые экономические условия, что «Россия, доселе мало участвовавшая в экономическом движении, быстро вовлекается в него, и наш быт, доселе остававшийся почти чуждым влиянию тех экономических законов, которые обнаруживают своё могущество только при усилении экономической и торговой деятельности, начинает быстро подчиняться их силе», что «скоро и мы, может быть, вовлечёмся в сферу полного действия закона конкуренции», он заботился лишь о сохранении той формы землевладения, которая помогла бы крестьянину начать новую экономическую жизнь при наиболее выгодных условиях. «Каковы бы ни были
* [Примечание к изданию 1905 г.] Ср. мою статью «Н. Г. Чернышевский»1, № 1 журнала «Социал-Демократ», Женева 1890 года.
ожидающие Россию преобразования, — писал он ещё в апреле 1857 года, — да не дерзнём мы коснуться священного, спасительного обычая, оставленного нам нашею прошедшею жизнью, бедность которой с избытком искупается одним этим драгоценным наследием, — да не дерзнём мы посягнуть на общинное пользование землёю, на это благо, от приобретения которого теперь зависит благоденствие земледельческих классов Западной Европы. Их пример да будет нам уроком».
Мы не пишем здесь разбора всех взглядов Н. Г. Чернышевского на общинное землевладение, а только стараемся оттенить их наиболее характерные черты. Не вступая в неуместные здесь детали, мы скажем только, что выгоды, ожидаемые им от общинного землевладения, могут быть сведены к двум главным пунктам, из которых один относится к области права, а другой — к области сельскохозяйственной техники.
ad. I. «Русское общинное устройство, — говорит он словами Гакстгаузена, — бесконечно важно для России, особенно в настоящее время, в государственном отношении. Все западноевропейские государства страдают одною болезнью, исцеление которой доселе остаётся неразрешённой задачей*, — они страдают пауперизмом, пролетариатством. Россия не знает этого бедствия; она предохранена от него своим общинным устройством. Каждый русский имеет и родную землю, и право на участок её. И если он сам лично откажется от этого участка или потеряет его, то за детьми его остаётся право в качестве членов общины самостоятельно требовать себе участка»**.
ad. II. Описавши, по тому же Гакстгаузену, быт уральских казаков, «вся область которых составляет одну общину и в хозяйственном, и в военном, и в гражданском отношениях», Н. Г. Чернышевский замечает: «Если уральцы доживут в нынешнем своём устройстве до того времени, когда введены будут в хлебопашество машины, то уральцы будут тогда очень рады, что сохранилось у них устройство, допускающее потребление таких машин, требующих хозяйства в огромных размерах, на сотнях десятин». При этом он замечает, впрочем, что рассуждает только для примера о том, «как будут думать уральские казаки в будущее время, которое ещё неизвестно когда придёт (хотя успехи механики и технологии несомненно доказывают, что такое время придёт), — до слишком отдалённого будущего времени нам нет дела: наши пра-пра-правнуки, вероятно, сумеют прожить на свете и своим умом, без наших забот, — довольно будет того, если мы станем заботиться о себе и своих детях»1.
* Курсив принадлежит мне.
** Сочинения Н. Г. Чернышевского, т. V. Genève [Женева], 1879. Об общинном владении землёю, стр. 135.
Читатель, знакомый с сочинениями Чернышевского, знает, конечно, что такого рода оговорки не мешали ему очень много думать и «заботиться» о будущем времени. Один из снов Веры Павловны наглядно показывает нам, в каком виде рисовались в его воображении социальные отношения «очень отдалённого будущего»1, так же как практическая деятельность его героини даёт нам некоторое понятие о тех способах, которыми можно было содействовать приближению этой счастливой эпохи. Странно было бы поэтому, если бы автор «Что делать?» не поставил дорогой ему формы современного крестьянского землевладения в связь с идеалами будущего, хотя и далёкого, но желательного и, главное, неизбежного. И действительно, он не один раз возвращается к этому предмету в своих статьях об общинном землевладении, рассматривая влияние этой формы имущественных отношений на характер и привычки крестьян. Он не согласен, разумеется, с тем мнением, что «община убивает энергию в человеке». Мысль эта «решительно противоречит всем известным фактам истории и психологии», доказывающим, напротив, что «в союзе укрепляется ум и воля человека». Но главное преимущество общинного землевладения заключается в поддержании и воспитании того духа ассоциации, без которого немыслима рациональная экономия будущего. «Введение лучшего порядка дел чрезвычайно затрудняется в Западной Европе безграничным расширением прав отдельной личности… нелегко отказываться хотя бы от незначительной части того, чем привык уже пользоваться, а на Западе отдельная личность привыкла уже к безграничности частных прав. Пользе и необходимости взаимных уступок может научить только горький опыт и продолжительное размышление. На Западе лучший порядок экономических отношений соединён с пожертвованиями, и потому его учреждение очень затруднено. Он противен привычкам английского и французского поселянина». Но «то, что представляется утопией в одной стране, существует в другой как факт… те привычки, проведение которых в народную жизнь кажется делом неизмеримой трудности англичанину и французу, существуют у русского как факт его народной жизни… Порядок дел, к которому столь трудным и долгим путём стремится теперь Запад, ещё существует у нас в могущественном народном обычае нашего сельского быта… Мы видим, какие печальные последствия породила на Западе утрата общинной поземельной собственности и как тяжело возвратить западным народам свою утрату. Пример Запада не должен быть потерян для нас»*.
Такова сделанная Чернышевским оценка значения общинного землевладения в настоящей и будущей экономической
* Сочинения, том V, стр. 16–19.
жизни русского народа. При всём нашем уважении к великому писателю мы не можем не видеть в ней некоторых промахов и односторонностей. Так, например, «исцеление» западноевропейских государств от «язвы пролетариатства» едва ли можно было признать «неразрешённой задачей» в конце пятидесятых годов, через много лет после появления «Манифеста Коммунистической партии», «Нищеты философии» и «Положения рабочего класса в Англии». Не только «исцеление», но всё историческое значение пугавшей Н. Г. Чернышевского «болезни» было указано в трудах Карла Маркса и Фридриха Энгельса с полнотою и доказательностью, остающимися до сих пор образцовыми. Но русский экономист, как это видно по всему, не был знаком с названными сочинениями, а социалистические утопии предшествующего им периода, конечно, оставляли очень много теоретических и практических вопросов без сколько-нибудь удовлетворительного ответа. Главный же пробел в миросозерцании утопистов обусловливался тем обстоятельством, что «они не видели в пролетариате никакой исторической самодеятельности, никакого свойственного ему политического движения», что они не становились ещё на точку зрения борьбы классов и что пролетариат существовал для них лишь в качестве «более других страдающего класса»*. Заменяя «постепенно подвигающуюся вперёд классовую организацию пролетариата общественной организацией своего собственного изобретения» и в то же время расходясь между собою по вопросу об основах и характере этой организации будущего, они, естественно, приводили своих русских читателей к той мысли, что самые передовые умы Запада не справились ещё с социальным вопросом. К тому же, «сводя дальнейшую историю мира к пропаганде и практическому осуществлению своих реформаторских планов», они не могли удовлетворить своими учениями человека такого сильного критического ума, как Чернышевский. Он должен был самостоятельно искать реальных «исторических условий» освобождения западноевропейского рабочего класса и нашёл их, по-видимому, в возврате к общинному землевладению. Мы знаем уже, что, по его мнению, «от приобретения этого блага теперь зависит благоденствие земледельческих классов Западной Европы». Но как бы кто ни смотрел на историческое значение русской общины, едва ли не для всех социалистов очевидно, что на Западе её роль безвозвратно покончена и что для западных народов путь к социализму лежал и лежит от общины через частную собственность, а не наоборот, не от частной собственности через общину. Мне кажется, что если бы Н. Г. Чернышевский лучше выяснил себе тот «трудный и долгий путь», по которому идёт
Запад к «лучшему порядку экономических отношений», если бы он, кроме того, точнее определил экономические условия этого «лучшего порядка», то он увидел бы, во-первых, что «Запад» стремится к обращению средств производства в государственную, а не в общинную собственность, а во-вторых, понял бы, что «язва пролетариатства» сама из себя создаёт своё лекарство. Он лучше оценил бы тогда историческую роль пролетариата, а это, в свою очередь, дало бы ему возможность шире взглянуть на социально-политическое значение русской общины. Объяснимся.
Известно, что всякую форму общественных отношений можно рассматривать с весьма различных точек зрения. Можно рассматривать её с точки зрения тех выгод, которые она приносит данному поколению; можно, не довольствуясь этими выгодами, заинтересоваться способностью её к переходу в другую, высшую форму, более благоприятную экономическому благосостоянию, умственному и нравственному развитию людей; можно, наконец, в самой этой способности к переходу в высшие формы различать две стороны: пассивную и активную, отсутствие препятствий для перехода и присутствие живой, внутренней силы, не только могущей совершить этот переход, но и вызывающей его как необходимое следствие своего существования. В первом из этих случаев мы рассматриваем данную общественную форму с точки зрения сопротивления приносимому извне прогрессу, во втором — с точки зрения полезной исторической работы. Для философии истории, равно как и для практического деятеля-революционера, имеют значение лишь те формы, которые способны к большему или меньшему количеству этой полезной работы. Каждая ступень исторического развития человечества интересна именно постольку, поскольку стоящие на ней общества сами из себя, путём внутренней своей самодеятельности, вырабатывают силу, способную разрушить старые формы социальных отношений и построить на их развалинах новое, лучшее общественное здание. Говоря вообще, самое количество препятствий для перехода на высшую ступень развития находится в тесной связи с величиной этой живой силы, потому что она есть не что иное, как результат разложения старых форм общежития. Чем энергичнее процесс разложения, тем большее количество силы им освобождается, тем менее устойчивости сохраняют отжившие социальные отношения. Другими словами, как историка, так и практического революционера интересует не статика, а динамика, не консервативная, а революционная сторона, не гармония, а противоречия общественных отношений, потому что дух этих противоречий есть именно тот дух, который
| Stets das Böse will und stets das Gute schafft1. |
Так было до сих пор! Само собою понятно, что так не должно быть всегда и что весь смысл социалистической революции заключается в устранении того «железного и жестокого» закона, по которому противоречия общественных отношений находили лишь временное разрешение, в свою очередь становившееся источником новой безурядицы и новых противоречий. Но совершение этого величайшего из переворотов — этой революции, которая должна сделать, наконец, людей «господами их общественных отношений», — немыслимо без «наличности» необходимой и достаточной для него исторической силы, порождаемой противоречиями нынешнего буржуазного строя. В передовых странах современного цивилизованного мира сила эта не только находится в наличности, но возрастает ежечасно и ежеминутно. История является, следовательно, в этих странах союзницей социалистов и с постоянно возрастающей быстротою приближает их к преследуемой ими цели. Таким образом, ещё один — будем надеяться, последний — раз мы видим, что «сладкое» могло выйти лишь из «горького», что для совершения хорошего «дела» история должна была, если можно так выразиться, обнаружить злую «волю». Экономия буржуазных обществ, совершенно «ненормальная и несправедливая» в области распределения, оказывается гораздо более «нормальной» в сфере развития производительных сил и ещё более «нормальной» в сфере производства людей, желающих и способных, говоря словами поэта, «здесь на земле основать царство небесное»1. Буржуазия «не только выковала оружие, которое нанесёт ей смертельный удар», т. е. не только довела производительные силы передовых стран до такой степени развития, на которой они не могут уже примириться с капиталистической формой производства, «она породила также людей, которые направят это оружие, — современных работников, пролетариев».
Из этого следует, что для полной оценки политического значения данной общественной формы необходимо принимать в соображение не только те экономические выгоды, которые она может принести одному или нескольким поколениям, не только пассивную способность её к усовершенствованию под влиянием какой-нибудь благодетельной внешней силы, но и главным образом её внутреннюю способность к дальнейшему самостоятельному развитию в желательном направлении. Без такой всесторонней оценки анализ общественных отношений всегда останется неполным и потому ошибочным; данная социальная форма может оказаться вполне рациональной с одной из этих точек зрения, будучи в то же время совершенно неудовлетворительной с другой. И это будет каждый раз, когда нам придётся иметь дело с неразвитым населением, не ставшим ещё «господином своих общественных отношений». Только объективная революционность
самих этих отношений может вывести отсталых субъектов на путь прогресса. Если же данная форма общежития не обнаруживает этой революционности, если, более или менее «справедливая» с точки зрения права и распределения продуктов, она отличается в то же время большою косностью, отсутствием внутреннего стремления к самоусовершенствованию в данном направлении, то социальному реформатору приходится или проститься со своими планами, или апеллировать к иной, внешней силе, которая могла бы пополнить недостаток внутренней самодеятельности в данном обществе и реформировать его хотя и не против воли его членов, по во всяком случае без их активного и сознательного участия.
Что касается Н. Г. Чернышевского, то он, как кажется, упустил из виду революционное значение западноевропейской «болезни» — пауперизма. Нимало не удивительно, что, например, Гакстгаузен, о котором так часто приходилось говорить ему в статьях об общинном землевладении, видел в «пауперизме-пролетариатстве» одну только отрицательную сторону. Политические его взгляды были таковы, что революционное значение пролетариата в истории западноевропейских обществ никак не могло быть отнесено им к положительным, выгодным сторонам этой «язвы». Понятно поэтому, что он с восторгом описывал те учреждения, которые могут «предупредить пролетариатство». Но взгляды, вполне понятные и последовательные в сочинениях одного писателя, часто ставят читателя в затруднение, встречаясь в статьях другого. Признаемся, мы не понимаем, какой смысл должны мы вложить в следующие слова Чернышевского о Гакстгаузене. «Как человек практический, он очень верно предугадывал в 1847 году близость страшного взрыва со стороны пролетариев Западной Европы; и нельзя не согласиться с ним, что благодетелен принцип общинного землевладения, который ограждает нас от страшной язвы пролетариатства в сельском населении»*1. Здесь речь идёт уже не об экономических бедствиях пролетариата, которым, впрочем, ни в чём не уступают бедствия русского крестьянства; не говорится также ничего и о социальных привычках русского крестьянина, с которыми во всяком случае ещё поспорит западноевропейский промышленный рабочий своей привычкой к коллективному труду и всевозможным ассоциациям. Нет, здесь речь идёт о «страшном взрыве со стороны пролетариев», и Н. Г. Чернышевский даже в этом отношении считает «благодетельным» принцип общинного землевладения, «который ограждает нас от страшной язвы пролетариатства». Нельзя допустить, что отец русского социализма с таким же ужасом относился к политическим движениям
* Сочинения, том V, стр. 100.
рабочего класса, как барон фон Гакстгаузен. Нельзя думать, что его мог испугать самый факт восстания пролетариата. Остаётся предположить, что его смущало поражение, понесённое в 1848 году рабочим классом, что его сочувствие к политическим движениям этого класса отравлялось мыслью о безрезультатности политических революций, о бесплодности буржуазного режима. Такое объяснение кажется если не достоверным, то, по крайней мере, вероятным при чтении некоторых страниц из его статьи «Борьба партий во Франции при Людовике XVIII и Карле X»1, именно тех страниц, на которых он выясняет различие демократических стремлений от либеральных. «У либералов и демократов существенно различны коренные желания, основные побуждения, — говорит он. — Демократы имеют в виду по возможности уничтожить преобладание высших классов над низшими в государственном устройстве: с одной стороны, уменьшить силу и богатство высших сословий, с другой — дать более веса и благосостояния низшим сословиям. Каким путём изменить в этом смысле законы и поддержать новое устройство общества, для них почти всё равно*. Напротив того, либералы никак не согласятся предоставить перевес в обществе низшим сословиям, потому что эти сословия, по своей необразованности и материальной скудости, равнодушны к интересам, которые выше всего для либеральной партии, именно к праву свободной речи и конституционному устройству. Для демократа наша Сибирь, в которой простонародье пользуется благосостоянием, гораздо выше Англии, в которой большинство народа терпит сильную нужду. Демократ из всех политических учреждений непримиримо враждебен только одному — аристократии; либерал почти всегда находит, что только при известной степени аристократизма общество может достичь либерального устройства. Потому либералы питают к демократам смертельную неприязнь… либерализм понимает свободу очень узким, чисто формальным образом. Она для него состоит в отвлечённом праве, в разрешении на бумаге, в отсутствии юридического запрещения. Он не хочет понять, что юридическое разрешение для человека имеет цену только тогда, когда у человека есть материальные средства пользоваться этим разрешением. Ни мне, ни вам, читатель, не запрещено обедать на золотом сервизе; к сожалению, ни у вас, ни у меня нет и, вероятно, никогда не будет средств для удовлетворения этой изящной идеи; потому я откровенно говорю, что нимало не дорожу своим правом иметь золотой сервиз и готов продать это право за один рубль серебром или даже дешевле. Точно таковы для народа все те права, о которые хлопочут либералы. Народ невежествен, и почти во
* В этих выписках курсив повсюду принадлежит мне.
всех странах большинство его безграмотно; не имея денег, чтобы получить образование, не имея денег, чтобы дать образование своим детям, каким образом станет он дорожить правом свободной речи? Нужда и невежество отнимают у народа всякую возможность понимать государственные дела и заниматься ими, — скажите, будет ли дорожить, может ли он пользоваться правом парламентских прений?.. Нет такой европейской страны, в которой огромное большинство народа не было бы совершенно равнодушно к нравам, составляющим предмет желаний и хлопот либерализма. Поэтому либерализм обречён повсюду на бессилие: как ни рассуждать, а сильны только те стремления, прочны только те учреждения, которые поддерживаются массою народа»*1.
Не прошло и десяти лет после появления только что цитированной статьи Н. Г. Чернышевского, как европейский пролетариат в лице передовых своих представителей объявил, что средство достижения своей великой экономической цели он видит в своих политических движениях и что «социальное освобождение рабочего класса немыслимо без политического его освобождения». Необходимость постоянного расширения политических прав рабочего класса и окончательного завоевания им политического господства признана была Международным Товариществом Рабочих. «Первый долг рабочего класса заключается в завоевании себе политического могущества», — говорит первый Манифест этого Товарищества2. Само собою понятно, что рабочее население Англии ближе и способнее к политическому могуществу, чем сибирское «простонародье», и по этому одному никто, кроме прудонистов, не сказал бы в шестидесятых годах, что «Сибирь выше Англии». Но и в то время, когда Н. Г. Чернышевский писал свою статью, т. е. в конце пятидесятых годов, можно было заметить, что в среде «невежественного и безграмотного народа» «почти всех» западноевропейских стран был целый слой — т. е. опять-таки тот же пролетариат, — который не пользовался «правом свободной речи и правом парламентских прений» вовсе не по равнодушию своему к ним, а лишь благодаря реакции, воцарившейся после 1848 г. во всей Европе и озаботившейся прежде всего устранением народа от обладания этими «отвлечёнными правами». Разбитый, так сказать, по всей линии, оглушённый ударами реакции, разочаровавшийся в своих радикальных и «демократических» союзниках из среды буржуазных партий, он действительно впал как бы во временную летаргию и мало интересовался общественными вопросами. Но, поскольку он интересовался ими, он не переставал видеть в
* «Борьба партий во Франции при Людовике XVIII и Карле X». Русская социально-демократическая библиотека,выпуск третий, стр. 5–8.
приобретении политических прав и в рациональном пользовании ими могучего средства своего освобождения. Даже многие из тех социалистических сект, которые прежде были совершенно равнодушны к политике, стали обнаруживать большой интерес к ней именно в начале пятидесятых годов. Так, например, во Франции фурьеристы сошлись с Риттингаузеном и весьма энергично проповедовали принцип прямого народного законодательства. Что касается Германии, то ни «демократ» Иоганн Якоби со своими приверженцами, ни коммунисты школы Маркса и Энгельса не сказали бы, что для них «почти всё равно, каким бы путём ни изменить законы» в смысле уменьшения силы и богатства высших сословий и обеспечения благосостояния низших классов. У них была вполне определённая политическая программа, «непримиримо враждебная» далеко не «одной аристократии».
Западноевропейское крестьянство действительно оставалось часто равнодушным ко всяким «отвлечённым правам» и готово было, пожалуй, по временам предпочесть сибирские порядки английским. Но в том-то и дело, что истинные, не буржуазные демократы, т. е. демократы-социалисты, обращаются не к крестьянству, а к пролетариату. Западноевропейский крестьянин, как собственник, относится ими к «средним слоям» населения, слоям, которые «имеют революционное значение лишь постольку, поскольку им предстоит переход в ряды пролетариата, поскольку они защищают не современные, а будущие свои интересы, поскольку они покидают свою точку зрения и становятся на точку зрения пролетариата»*. Это различие очень существенно. Западноевропейские «демократы» только тогда и вышли из бесплодной области политической метафизики, когда научились анализировать понятие о «народе» и стали отличать революционные его слои от консервативных.
Для полноты исследования вопроса об общинном землевладении Н. Г. Чернышевскому нужно было бы взглянуть на дело именно с этой последней, социально-политической, точки зрения. Ему нужно было показать, что общинное землевладение не только способно предохранить нас от «язвы пролетариатства», не только представляет много выгодных условий для развития сельскохозяйственной техники (т. е. для машинной обработки больших пространств земли), но и способно создать в России такое же подвижное, такое же восприимчивое и впечатлительное, такое же энергичное и революционное население, как западноевропейские пролетарии. Но этому-то и мешал его взгляд на «народ» «почти всех стран» Западной Европы, как на «невежественную» и в большинстве случаев «безграмотную» массу,
равнодушную к «отвлечённым» политическим правам. Недостаточно оттенённая в его представлении политическая роль западноевропейского пролетариата не могла напрашиваться на сравнение с политическим будущим русских крестьян-общинников. Пассивность и политический индифферентизм русского крестьянства не могли смущать того, кто не ожидал большой политической самодеятельности от рабочего класса Запада. В этом обстоятельстве лежит одна из причин того, что Н. Г. Чернышевский ограничил своё исследование об общинном землевладении соображениями, относящимися к области права, распределения продуктов, агрономии, но не задался вопросом о политическом влиянии общины на государство и государства на общину.
Этот вопрос так и остался невыясненным. А вследствие этого остался невыясненным и вопрос о способах перехода от общинного землевладения к общинной обработке и — главное — к окончательному торжеству социализма. Каким образом современная сельская община перейдёт в коммунистическую общину или растворится в коммунистическом государстве? Как может содействовать этому революционная интеллигенция? «Что делать» этой интеллигенции? Отстаивать общинное землевладение и вести коммунистическую пропаганду, заводить производительные ассоциации, вроде швейных мастерских Веры Павловны, надеясь, что со временем как эти мастерские, так и сельские общины поймут выгоды социалистического строя и возьмутся за его осуществление? Допустим, что так; но путь этот долог, можно ли поручиться, что он на всём своём протяжении будет прям и гладок, что на нем не встретится непредвиденных препятствий и неожиданных поворотов? А что если правительство будет преследовать социалистическую пропаганду, запрещать ассоциации, отдавать под полицейский надзор и ссылать их членов? Бороться с правительством, завоевать свободу речи, сходок и ассоциаций? Но тогда нужно будет признать, что Сибирь не выше Англии, что «отвлечённые права», о которых «хлопочут либералы», составляют необходимое условие народного развития, нужно, словом, начать политическую борьбу. Но можно ли рассчитывать на её благоприятный исход, можно ли завоевать сколько-нибудь прочную политическую свободу? Ведь «как ни рассуждать, а сильны только те стремления, прочны только те учреждения, которые поддерживаются массою народа», а эта масса если не в других странах, то в России не придаёт никакого значения «праву свободной речи» и ровно ничего не понимает в вопросе о «праве парламентских прений». Если либерализм именно «поэтому обречён на бессилие», то откуда возьмутся силы у социалистов, которые станут бороться за «права, составляющие предмет желаний и хлопот либерализма»? Как выйти из этого затруднения?
Занести в свою программу вместе с «отвлечёнными правами» политической свободы конкретные требования экономических реформ? Но нужно ознакомить народ с этой программой, т е. нужно опять вести пропаганду, а ведя пропаганду, мы опять встречаемся с правительственными преследованиями, а правительственные преследования опять толкают нас на путь политической борьбы, безнадёжной вследствие равнодушия народа, и т. д. и т. д.
С другой стороны, очень вероятно, что «уральцы, если доживут в нынешнем своём устройстве до того времени, когда будут введены очень сильные машины для хлебопашества, будут очень рады, что сохранилось у них устройство, допускающее употребление таких машин, требующих хозяйства в огромных размерах, на сотнях десятин». Очень вероятно также, что «будут рады» и те крестьянские общества, которые «доживут в нынешнем своём устройстве» до введения земледельческих машин. Ну, а чему могут быть рады те земледельцы, которые не доживут до этого времени «в нынешнем своём устройстве»? Чему будут рады сельские пролетарии, попавшие в батраки к общинникам? Эти последние сумеют довести эксплуатацию рабочей силы до той же степени интенсивности, на какой она будет стоять в частных хозяйствах. Русский «народ» разделится, таким образом, на два класса: эксплуататоров — общин и эксплуатируемых — личностей. Какая судьба ожидает эту новую касту париев? Западноевропейский пролетарий, ряды которого постоянно возрастают благодаря концентрации капиталов, может льстить себя тою надеждою, что, раб — сегодня, он станет независимым и счастливым работником завтра; может ли утешать себя такою перспективой русский пролетарий, возрастание численности которого будет замедлено существованием общинного землевладения? Не ожидает ли его рабство без надежды, суровая борьба
| Без торжества, без примиренья? |
Чью сторону должна будет принять в этой борьбе наша социалистическая интеллигенция? Если она будет отстаивать пролетариат, то не придётся ли ей сжечь всё, чему она поклонялась, и отталкивать общину, как оплот мелкобуржуазной эксплуатации?
Если такие вопросы не возникали в уме Н. Г. Чернышевского, который писал об общинном землевладении до уничтожения крепостного права и мог надеяться, что развитие сельского пролетариата будет сделано невозможным путём тех или других законодательных постановлений, то неизбежно все или почти все они должны были явиться перед нашими революционерами семидесятых годов, которые знали характер пресловутой реформы 19 февраля. Как ни трудно придумать такие
законы,которые ограждали бы общину от разложения, не налагая вместе с тем самого нестерпимого гнёта на весь ход нашей промышленной жизни, как ни трудно сочетать коллективизм крестьянского землевладения с денежным хозяйством и с товарным производством всех продуктов, не исключая и земледельческих продуктов самих общин, но обо всём этом ещё можно было говорить и спорить до 1861 года. Крестьянская же реформа должна была придать такого рода спорам и разговорам вполне определённую подкладку. В своих экскурсиях в область более или менее сомнительного будущего наши революционеры должны были исходить из бесспорных фактов настоящего. А это настоящее имело уже очень мало общего со старой, знакомой Гакстгаузену и Чернышевскому картиной дореформенной крестьянской жизни. «Положение 19 февраля» выбило общину из устойчивого равновесия натурального хозяйства и предало её во власть всех законов товарного производства и капиталистического накопления. Выкуп крестьянских земель должен был, как мы это увидим ниже, совершаться на основаниях, враждебных принципу общинного землевладения. Кроме того, сохранивши общину в интересах фиска, наше законодательство предоставило, однако, двум третям домохозяев право окончательного раздела общинных земель на подворные участки. Переделы были также затруднены, и в довершение всего на «свободных земледельцев» был наложен совершенно несообразный с их платёжными силами гнёт податей и повинностей. Все протесты крестьян против «нового крепостного права» были подавлены силою розог и штыков, и «новую» Россию охватила горячка денежных спекуляций. Железные дороги, банки, акционерные компании росли, как грибы. Приведённое выше предсказание Н. Г. Чернышевского относительно предстоящих России «значительных экономических преобразований» исполнилось раньше, чем великий учитель молодёжи дошёл до места своей ссылки. Александр II был царём буржуазии так же точно, как Николай был солдатским и дворянским царём.
С этими неопровержимыми фактами необходимо было считаться нашей революционной молодёжи, отправлявшейся в начале семидесятых годов «в народ» с целью социально-революционной пропаганды и агитации. Теперь имелось в виду уже не освобождение помещичьих крестьян от крепостной зависимости, а освобождение всего трудящегося населения России от ига эксплуатации всякого рода; теперь речь шла уже не о крестьянской «реформе», а об «установлении крестьянского братства, где не будет ни моего, ни твоего, ни барыша, ни угнетения, а будет работа на общую пользу и братская помощь между всеми»*1.
* См. «Хитрую механику», изд. 1877 г., стр. 47–48.
Чтобы основать такое «крестьянское братство», нужно было обращаться уже не к правительству, не к Редакционной Комиссии и даже не к «обществу», а к самому крестьянству. Предпринимая такое освобождение трудящихся, которое должно быть делом «самих трудящихся», необходимо было с большею точностью исследовать, определить и указать революционные факторы народной жизни, а для этого нужно было перевести на арифметический язык абстрактные, алгебраические формулы, выработанные передовой литературой предшествующих десятилетий, подвести итог всем тем положительным и отрицательным влияниям русской жизни, от совокупности которых зависел ход и исход начинаемого дела. А так как наша молодёжь ещё из статей Чернышевского знала, что «масса народа до сих пор понимает землю, как общинное достояние, и количество земли, находящейся в общинном владении… так велико, что масса участников, совершенно выделившихся из него в полновластную собственность отдельных лиц, по сравнению с ним незначительна», то именно с общинного землевладения и должно было начаться изучение революционных факторов русской жизни.
Как отразились на общине противоречивые постановления «Положения 19 февраля»? Обладает ли она достаточною устойчивостью для борьбы с неблагоприятными для неё условиями денежного хозяйства? Не ступило ли уже развитие нашей крестьянской жизни на тот путь «естественного закона своего движения», с которого уже не в состоянии будут совратить её ни строгость законов, ни пропаганда интеллигенции? А если нет, если наш крестьянин-общинник до сих пор может без большого труда усвоить социалистические идеалы, то ведь это пассивное дело усвоения должно сопровождаться энергичным актом осуществления,требующий борьбы с многочисленными препятствиями; способствуют ли условия жизни нашего крестьянства выработке в нем активной энергии, без которой остались бы бесполезными все его «социалистические» предрасположения?
Различные фракции нашего движения различным образом решали эти вопросы. Большая часть революционеров готова была согласиться с Герценом в том, что русский народ «равнодушен, не способен» к политике. Но склонность к идеализации народа была так велика, взаимная связь различных сторон общественной жизни была так плохо выяснена в умах наших социалистов, что в этой неспособности «ко всем политическим вопросам» видели как бы гарантию против буржуазных «полурешений», как бы доказательство большой способности народа к правильному решению вопросов экономических. Интерес и способности к политике считались необходимыми лишь для политических революций, которые во всей нашей социалистической литературе того времени противополагались «социальным»
революциям, как злое начало — доброму, как буржуазный обман — полному эквиваленту за пролитую народом кровь, за понесённые им потери. «Социальной» революции соответствовал, по нашим тогдашним понятиям, интерес к социальным же вопросам, который и усматривался в жалобах крестьянства на малоземелье и податные тягости. От сознания народом своих ближайших нужд до понимания «задач рабочего социализма», от горьких сетований на эти нужды до социалистической революции — путь, казалось, был не долог и лежал опять-таки через общину, казавшуюся нам прочной скалой, о которую разбились все волны экономического движения.
Но как одна точка не определяет положения линии на плоскости, так и поземельная община, на идеализации которой сходились все наши социалисты, не обусловливала собою сходства их программ. Все чувствовали, что и в самой общине и в миросозерцании и привычках общинников есть много частью недоделанного и недоконченного, а частью и прямо противоречащего социалистическим идеалам. Способ устранения этих недостатков и служил яблоком раздора для наших фракций.
Впрочем, и в этом отношении была черта, которую можно признать общею всем нашим революционным направлениям.
Этой общей им всем чертой была вера в возможность могущественного, решающего влияния нашей революционной интеллигенции на народ. Интеллигенция играла в наших революционных расчётах роль благодетельного провидения русского народа, провидения, от воли которого зависит повернуть историческое колесо в ту или иную сторону. Как бы кто из революционеров ни объяснял современное порабощение русского народа — недостатком ли в нём понимания, отсутствием ли сплочённости и революционной энергии или, наконец, полною неспособностью его к политической инициативе, — каждый думал, однако, что вмешательство интеллигенции устранит указываемую им причину народного порабощения. Пропагандисты были уверены, что они без большого труда научат крестьянство истинам научного социализма. Бунтари требовали немедленного создания «боевых» организаций в народе, не воображая, что оно может встретить какие-либо существенные препятствия. Наконец, сторонники «Набата» полагали, что нашим революционерам стоит только «захватить власть» — и народ немедленно усвоит социалистические формы общежития. Эта самоуверенность интеллигенции уживалась рядом с самой беззаветной идеализацией народа и с убеждением — по крайней мере, большинства наших революционеров — в том, что «освобождение трудящихся должно быть делом самих трудящихся». Предполагалось, что формула эта получит совершенно правильное применение, раз только наша интеллигенция примет народ за объект своего
революционного воздействия. О том, что это основное положение устава Международного Товарищества Рабочих имеет другой, так сказать, философско-исторический смысл, что освобождение данного класса может быть его собственным делом лишь в том случае, когда в нём самом является самостоятельное движение во имя своей эмансипации, — обо всём этом наша интеллигенция частью не задумывалась вовсе, а частью имела довольно странное представление. Так, например, в доказательство того, что народ наш сам, без помощи интеллигенции, начал уже понимать условия своего истинного освобождения, приводилось недовольство его реформой 1861 года. В доказательство же его способности к самостоятельному революционному движению ссылались обыкновенно на наши «крестьянские войны», на бунты Разина и Пугачёва.
Тяжёлый опыт скоро показал нашим революционерам, что от жалоб на малоземелье бесконечно далеко до выработки определённого классового сознания и что от бунтов, происходивших 100 и 200 лет тому назад, нельзя умозаключать к готовности народа восстать в настоящее время. История нашего революционного движения семидесятых годов была историей разочарований в «программах», казавшихся самыми практичными и безошибочными.
Но нас интересует в настоящее время история революционных идей, а не история революционных попыток. Для нашей цели необходимо подвести итог всем тем социально-политическим воззрениям, которые достались нам в наследство от предшествующих десятилетий.
Посмотрим же, что завещала нам в этом случае каждая из главных фракций семидесятых годов.
Поучительнее всего будут для нас теории М. А. Бакунина и П. Н. Ткачёва. Программа так называемых пропагандистов, сводившая к распространению социалистических идей всю дальнейшую историю России, вплоть до революции, страдала слишком заметным идеализмом. Они рекомендовали русским социалистам пропаганду так же точно, как рекомендовали бы они её при случае социалистам польским, сербским, турецким, персидским — словом, социалистам любой страны, лишённой возможности организовать рабочих в открытую политическую партию. Вышеприведённое герценовское сравнение судьбы «Евклидовых положений» с вероятной историей социалистических идей могло бы служить типическим примером их аргументации в пользу своей программы. Они понимали это сравнение, само по себе довольно рискованное, в том абстрактном и одностороннем смысле, что для усвоения раз выработанных социально-политических понятий достаточно субъективной логики людей, не поддерживаемой объективной логикой общественных отношений.
Они сделали мало ошибок в анализе общественных отношений России по той простой причине, что совсем почти не брались за такой анализ.
5. М. А. Бакунин
Не так рассуждал Бакунин. Он понимал, что воздействие революционной интеллигенции на народ возможно лишь при наличности известных исторических условий, лишь при существовании в самом народе более или менее сознательного стремления к социалистическому перевороту. Поэтому он исходил из сравнения «народных идеалов» с идеалами нашей интеллигенции, конечно анархического направления.
По его мнению, в русском народе существуют в самых широких размерах те два элемента, на которые мы можем указать, как на необходимые условия социальной революции. «Он может похвастаться чрезмерной нищетою, а также рабством примерным (sic). Страданиям его нет числа, и переносит он их не терпеливо, а с глубоким и страстным отчаянием, выразившимся уже два раза исторически двумя страшными взрывами: бунтом Стеньки Разина и пугачёвским бунтом, и не перестающим поныне проявляться в беспрерывном ряде частных крестьянских бунтов»*. Совершить победоносную революцию ему мешает не «недостаток в общем идеале, который был бы способен осмыслить народную революцию, дать ей определённую цель». Если бы такого идеала не было, «если бы он не выработался в сознании народном, по крайней мере в своих главных чертах, то надо было бы отказаться от всякой надежды на русскую революцию, потому что такой идеал выдвигается из самой глубины народной жизни, есть непременным образом результат народных исторических испытаний, его стремлений, страданий, протестов, борьбы и вместе с тем есть как бы образное и общепонятное, всегда простое выражение его настоящих требований и надежд… если народ не выработает сам из себя этого идеала, то никто не будет в состоянии ему его дать». Но «нет сомнения», что такой идеал существует в представлении русского крестьянства, «и нет даже необходимости слишком далеко углубляться в историческое сознание нашего народа, чтобы определить его главные черты».
Автор «Государственности и анархии» насчитывает шесть «главных черт» русского народного идеала: три хорошие и три дурные. Присмотримся к этой классификации повнимательнее, так как миросозерцание М. А. Бакунина наложило свой отпечаток на взгляды многих из тех наших социалистов, которые никогда не были его последователями или даже выступали в качестве его противников.
* «Государственность и анархия», примечание А, стр. 7.
«Первая и главная черта — это всенародное убеждение, что земля, вся земля, принадлежит народу, орошающему её своим потом и оплодотворяющему её своим трудом. Вторая столь же крупная черта — что право на пользование ею принадлежит не лицу, а целой общине, миру, разделяющему её временно между лицами; третья черта одинаковой важности с двумя предыдущими — это квазиабсолютная автономия, общинное самоуправление и вследствие того решительно враждебное отношение общины к государству».
«Вот три главные черты, которые лежат в основании русского народного идеала. По существу своему, они вполне соответствуют идеалу, вырабатывающемуся за последнее время в сознании пролетариата латинских стран, несравненно ближе ныне стоящих к социальной революции, чем страны германские. Однако русский народный идеал омрачён тремя другими чертами, которые искажают его характер и чрезвычайно (Nota bene) затрудняют и замедляют осуществление его… Эти три затемняющие черты: 1) патриархальность, 2) поглощение лица миром; 3) вера в царя… Можно было бы прибавить в виде четвёртой черты христианскую веру, официально-православную или сектаторскую, но… у нас в России этот вопрос далеко не представляет той важности, какую он представляет в Западной Европе»*.
Против этих-то отрицательных черт народного идеала и должны бороться «всеми силами» русские революционеры, и такая борьба «тем возможнее, что она уже существует в самом народе».
Уверенность в том, что сам народ начал уже борьбу против отрицательных «черт» своего идеала, представляла собою очень характерную «черту» всей программы русских бакунистов. Она являлась соломинкой, за которую хватались они, чтобы спастись от логических выводов из их собственных посылок и от результатов, сделанного М. А. Бакуниным анализа народного идеала. «Ни лицу, ни обществу, ни народу нельзя дать того, чего в нём уже не существует не только в зародыше, но даже в некоторой степени развития», — читаем мы в «примечании А», столько раз уже цитированном нами. Оставаясь последовательным, русский бакунист должен был бы «отказаться от всякой надежды на русскую революцию», если бы народ сам не заметил «затемняющих черт» своего идеала и если бы его недовольство этими чертами не достигло уже «некоторой степени развития». Понятно поэтому, что в эту сторону должна была направиться вся диалектическая сила родоначальника русского «бунтарства».
Нужно заметить, кроме того, что в этом пункте М. А. Бакунин был очень недалёк от вполне правильной постановки
* «Государственность и анархия», примечание А, стр. 10.
вопроса о шансах социально-революционного движения в России и от серьёзного, критического отношения к характеру и «идеалам» нашего народа. Такого критического отношения именно и недоставало русским общественным деятелям. Ещё А. И. Герцен поражался отсутствием сколько-нибудь определённой и общепринятой характеристики русского народа. «Иные говорят только о всемогуществе царя, о правительственном произволе, о рабском духе подданных; другие утверждают, напротив, что петербургский империализм не народен, что народ, раздавленный двойным деспотизмом правительства и помещиков, несёт ярмо, но не мирится с ним, что он не уничтожен, а только несчастен, и в то же время говорят, что этот самый народ придаёт единство и силу колоссальному царству, которое давит его. Иные прибавляют, что русский народ — презренный сброд пьяниц и плутов; другие же уверяют, что Россия населена способною и богато одарённою породою людей»*.
С тех пор, как были впервые написаны цитированные мною строки, прошло уже тридцать лет, а между тем и до сих пор, и не только иностранцы, которых имел в виду Герцен, но и русские общественные деятели придерживаются диаметрально противоположных взглядов на характер и «идеалы» русского народа. Нет ничего удивительного, конечно, в том, что всякая партия склонна преувеличивать сочувствие народа к её собственным стремлениям. Но ни во Франции, ни в Германии, ни в какой-либо другой западной стране нельзя встретить того противоречия во взглядах на крестьянство, какое нас поражает в России. Это противоречие ведёт подчас к весьма забавным недоразумениям. Различие в социально-политическом миросозерцании людей самых противоположных направлений определяется часто одним только различием в понимании «народных идеалов». Так, например, г. Катков и г. Аксаков согласились бы с г. Тихомировым в том, что «политическая программа… должна брать народ, каков он есть, и только в этом случае будет способна производить воздействие на его жизнь». Затем редактор «Руси» мог бы принять, что «на 100 миллионов жителей» у нас «приходится 800 000 рабочих, объединённых капиталом», как уверяет г. Тихомиров в своей статье «Чего нам ждать от революции?»; редактор же «Московских Ведомостей» счёл бы, может быть, эту оценку слишком низкой и указал бы на многие неточности в статистических выкладках г. Тихомирова2. Тем не менее и тот и другой подписались бы обеими руками под тем мнением, что Россия — страна земледельческая, что к ней неприложимы результаты «анализа общественных отношений, сделанного… в капиталистических странах Европы», что толковать о
политическом и экономическом значении русской буржуазии смешно и нелепо, что русские социал-демократы осуждены на «положение поистине трагическое» и что, наконец, говоря о том, «каков есть» народ, нужно иметь в виду именно наше крестьянство. Несмотря, однако, на то, что миросозерцание литературных представителей наших крайних (в различные стороны) партий «охватывает взгляды, в некоторой мере» тождественные между собою, выводы, делаемые ими из своих посылок, оказываются диаметрально противоположными. Пишет о народе г. Тихомиров — и мы с удовольствием узнаем, что, «разочаровываясь в самодержавии царей», народ наш может перейти «только к самодержавию народа», что «в революционный момент наш народ в политическом отношении не может оказаться раздробленным, когда речь зайдёт об основном принципе государственной власти. Точно так же он окажется совершенно единодушным в экономическом отношении по вопросу о земле, т. е. по вопросу основному для современного русского производства» (sic). Весёлое настроение духа окончательно овладевает нами, когда мы читаем, что «ни по нравственной силе, ни по ясности общественного самосознания, ни по вытекающей отсюда исторической устойчивости мы ни один из наших общественных слоёв не можем поставить рядом с крестьянско-рабочим классом», что «впечатление интеллигенции не обманывает её, и в момент окончательной развязки современной путаницы политических отношений народ, конечно, выступит более сплочённым, чем хотя бы прославленная (кем?) буржуазия»1.
Мы видим, что народ «хочет хорошо», как уверял когда-то французов один русский писатель2, и, преисполненные радостью, готовимся уже грянуть — «гром победы раздавайся, веселися, храбрый росс!», как вдруг нам попадается на глаза «Русь», и мы опускаемся с неба на землю. Оказывается, что народ «хочет» совсем скверно. Он боготворит царя, отстаивает телесные наказания, не помышляет ни о каких революциях и готов немедленно разносить в прах гг. народолюбцев, как только относительно их получится «строгая телеграмма». В ссылках на современную действительность, и даже на историю, здесь, как и в статьях г. Тихомирова, нет недостатка. Что за странность! Обращаемся к известным своим беспристрастием исследователям народной жизни, вроде г. Успенского, и наше разочарование только усиливается. Мы узнаем, что народ наш находится под «властью земли»3, которая заставляет его довольно логически умозаключать к абсолютизму, не делая даже намёка на переход к «самодержавию народа». Тот же г. Успенский убеждает нас, что не только у таких крайних полюсов,как гг. Аксаков и Тихомиров, но и у людей одинаковых, приблизительно, воззрений существуют диаметрально противоположные взгляды на народ.
Чем же обусловливается всё это вавилонское столпотворение, вся эта путаница понятий?
Бакунинская классификация различных сторон «народного идеала» даёт нам довольно вероятное объяснение. Всё дело в том, что г. Тихомиров кладёт в основу своих социально-политических рассуждений некоторые положительные «черты» этого идеала (те самые, которые «по существу своему вполне соответствуют идеалу, вырабатывающемуся в сознании пролетариата латинских стран»): «всенародное убеждение, что земля, вся земля, принадлежит народу и что право на пользование ею принадлежит не лицу, а целой общине, миру, разделяющему её временно между лицами». И хотя автора статьи «Чего нам ждать от революции?» не особенно обрадовала бы третья черта, «одинаковой важности с двумя предыдущими», т. е. «решительно враждебное отношение к государству», но эта вражда в самой бакунинской классификации является лишь следствием «квазиабсолютной автономии общинного самоуправления», на котором опираются многие надежды г. Тихомирова*. О «затемняющих» чертах народного идеала (патриархальность, поглощение лица миром, «суеверие народа, естественным образом сопряжённое в нем с невежеством», нищетою и т. д.) наш автор или ничего не знает, или ничего не хочет сообщить своим читателям. Г-н Аксаков поступает наоборот. Он строит свою аргументацию именно на этих последних «чертах», забывая или умалчивая о противоположных. Статьи г. Успенского также перестают приводить нас в изумление. Он сопоставил Ормузда с Ариманом1, дурные стороны идеала с хорошими, и пришёл в тупой переулок «власти земли», из которого нет, по-видимому, выхода ни крестьянину, ни всей России, которая стоит на крестьянине, как земля «на трёх китах»; изображённые же им народолюбцы опять-таки видели кто светлые, а кто «несчастные» черты народного характера и идеала, а потому и не могли прийти ни к какому соглашению. Всё это совершенно понятно, и нельзя не поблагодарить покойного Бакунина за тот ключ, который он дал нам для понимания односторонности как его собственных последователей, так и большей части наших народников вообще.
Но Бакунин не даром изучал когда-то немецкую философию, Он понимал, что предложенная им классификация «черт народного идеала» — берём ли мы одни хорошие, или одни «несчастные», или, наконец, и счастливые и «несчастные черты» — объясняет только китайскую сторону вопроса. Он понимал, что народ нужно «брать» не «каков он есть», а каким он стремится
* «Крестьянство умеет устроить своё самоуправление, умеет принять в мирское владение землю и общественно распоряжаться ею», «В. Н. В.» № 2, стр. 225.
стать и становится под влиянием данного исторического движения. В этом случае Бакунин был гораздо ближе к Гегелю, чем к г. Тихомирову. Он не удовольствовался тем убеждением, что именно «таков есть» народный идеал, но озаботился изучением «черт» этого идеала в их развитии, в их взаимном соотношении. Именно в этом пункте он был, как я сказал выше, очень недалёк от правильной постановки вопроса. Если бы он надлежащим образом применил диалектический метод к объяснению народной жизни и народного миросозерцания, если бы он лучше усвоил ту «доказанную Марксом несомненную истину, подтверждаемую всей прошлой и настоящей историей человеческого общества, народов и государств, что экономический факт всегда предшествовал и предшествует… политическому праву», а следовательно, и социально-политическим идеалам «народов», если бы он своевременно вспомнил, что «в доказательстве этой истины состоит именно одна из главных научных заслуг г. Маркса»*, то мне не пришлось бы, вероятно, спорить с г. Тихомировым, так как от «бакунизма» не осталось бы и следа.
Но Бакунину изменила диалектика, или, вернее, он изменил ей.
Вместо того чтобы исходить из «экономических фактов» в своём анализе социально-политического идеала русского народа, вместо того чтобы ожидать переработки этого старого «идеала» от влияния новых тенденций в экономической жизни народа, автор «Государственности и анархии» устанавливает совершенно произвольную иерархию «недостатков» народного идеала, стараясь найти такую комбинацию «несчастных» его «черт», при которой одна из них нейтрализируется или даже совершенно уничтожается другою. Это превращает всю его аргументацию в совершенно произвольную игру совершенно произвольными определениями. Автор, бывший, казалось, так недалеко от истины, вдруг удалился от неё на бесконечное расстояние по той простой причине, что он лишь чувствовал необходимость диалектической оценки народного миросозерцания, но не сумел или не захотел сделать её. Вместо ожидаемой диалектики явилась на сцену софистика. «Бакунизм» был спасён, но выяснение задач русской революционной интеллигенции не подвинулось ни на один шаг вперёд.
Иерархия различных недостатков народного идеала установляется таким образом. «Поглощение лица миром и богопочитание царя, собственно, вытекают как естественные результаты… из патриархальности». Сама община оказывается «не чем иным, как естественным расширением семьи, рода»**, а царь —
* «Государственность и анархия», стр. 223–224.
** М. А. Бакунин, очевидно, и не подозревал, что община является в истории раньше патриархата и существует у народов, не имеющих и
«всеобщим патриархом и родоначальником, отцом всей России». Именно «поэтому власть его безгранична». Отсюда понятно, что патриархальность оказывается «главным, историческим злом», против которого мы обязаны «бороться всеми силами». Но как бороться против «исторического зла» анархисту, не имеющему «намерения и ни малейшей охоты навязывать нашему или чужому народу какой бы то ни было идеал общественного устройства, вычитанного из книжек или выдуманного им самим»? Не иначе, как опираясь на историческое развитие народного идеала. Но способствует ли развитие русского народного идеала устранению из него затемняющей черты патриархальности? Несомненно, и именно вот каким образом: «война против патриархальности ведётся ныне чуть ли не в каждой деревне и в каждом семействе, и община, мир до такой степени обратились теперь в орудие ненавистной народу государственной власти и чиновнического произвола, что бунт против последних становится вместе с тем и бунтом против общинного и мирского деспотизма»*. Не смущаясь тем, что борьба против общинного деспотизма не может не пошатнуть самого принципа общинного землевладения, автор считает вопрос окончательно решённым и уверяет, что «остаётся богопочитание царя», которое «чрезвычайно поприелось и ослабло в самом сознании народном за последние десять или двенадцать лет», даже не потому, что пошатнулась «патриархальность», а «благодаря мудрой и народолюбивой политике Александра II благодушного». После многих испытаний русский народ «начал понимать, что у него нет врага пуще царя». Интеллигенции приходится только поддерживать и усиливать это антицарское направление в народной мысли. В заключение той же интеллигенции рекомендуется бороться против ещё одного «главного недостатка», не упомянутого при вышецитированном перечислении черт народного идеала. Недостаток этот, «парализирующий и делающий до сих пор невозможным всеобщее народное восстание в России, — это замкнутость общин, уединение и разъединение крестьянских миров»… Если принять во внимание, что «разъединение крестьянских миров» есть результат того обстоятельства, что «каждая община составляет в себе замкнутое целое, вследствие чего ни
тени «патриархальности». Впрочем, эту ошибку он разделял со многими из своих современников, например с Родбертусом, а пожалуй, и с Лассалем, который в своей схеме истории собственности, «System der erworbenen Rechte», T. I, S.S. 217–223 [«Система приобретённых прав», ч. I, стр. 217–223], совсем не упоминает о первобытной общине.
[Примечание к изданию 1905 г.] Повторяю, что русская сельская община не имеет ничего общего с первобытной общиной. Но в начале восьмидесятых годов это ещё не было установлено. — Г. П.
* «Государственность и анархия», примечание А, стр. 19.
одна из общин не имеет, да и не чувствует* надобности иметь с другими общинами никакой самостоятельной органической связи», что «соединяются они между собою только посредством батюшки-царя, только в его верховной, отеческой власти», то приходится сознаться, что на интеллигенцию возлагается нелёгкая задача. «Связать лучших крестьян всех деревень, волостей и по возможности областей… между собою, и там, где это возможно, провести такую же живую связь между фабричными работниками и крестьянством»… сделать так, «чтобы лучшие или передовые крестьяне каждой деревни, каждой волости и каждой области знали таких же крестьян всех других деревень, волостей, областей»… убедить их в том, что «в народе живёт несокрушимая сила, которая могуча только когда она собрана и действует одновременно… и что до сих пор она не была собрана»; связать и организовать «сёла, волости, области по одному общему плану и с единою целью всенародного освобождения», — словом, прибавить несколько новых, очень хороших «черт» к народному характеру и идеалу и устранить из них несколько коренных недостатков — это работа, достойная титанов! И за это-то гигантское предприятие приходится браться в том убеждении, что «нужно быть олухом царя небесного или неизлечимым доктринёром для того, чтобы вообразить себе, что можно что-нибудь дать народу, подарить ему какое бы то ни было материальное благо или новое умственное или нравственное содержание, новую истину и произвольно дать его жизни новое направление или, как утверждал… покойный Чаадаев, писать на нём, как на белом листе, что угодно»**… Можно ли вообразить более вопиющее противоречие между теоретическими положениями «программы» и намеченными ею практическими задачами?
Людям, не желавшим окончательно разрывать с логикой, оставалось или отказаться от практической части этой программы, удерживая основные её положения, или преследовать указанные ею практические задачи, стараясь подыскать для них новое теоретическое обоснование. Так оно и вышло впоследствии.
6. П. Н. Ткачёв
Но рядом с бакунизмом, носившим в своих собственных недрах элементы своего разложения, существовало другое течение в русской революционной партии. Крайне враждебное анархической философии М. А. Бакунина, оно сходилось с ним —
как я говорил уже в брошюре «Социализм и политическая борьба» — в оценке современной русской действительности, В то же время от многих промахов автора «Государственности и анархии» направление это было застраховано, так сказать, меньшею претенциозностью, низшим логическим типом своей аргументации.
М. А. Бакунин пытался найти оправдание для рекомендуемого им способа действий в самом ходе развития народного миросозерцания, но, употребивши в дело неподходящий критерий, он вынужден был подставить на место исторического развития русской общественной жизни логические скачки своей собственной мысли. П. Н. Ткачёв, родоначальник того направления, к которому мы переходим теперь, совсем не задумывался о диалектическом анализе наших общественных отношений. Он умозаключал к своей программе непосредственно от статики этих отношений. Современный склад русской жизни казался ему как бы нарочно придуманным для социальной (что, по его терминологии, значило — социалистической) революции. Толковать о прогрессе, развитии — значило для него изменять народному делу. «Теперь или очень не скоро, быть может, никогда!» — таков был девиз его органа «Набат». Ту же мысль высказывает он в своей брошюре «Задачи революционной пропаганды в России», она же проходит через каждую строку его «Открытого письма к Энгельсу». Не пускаясь в трудный путь диалектики, он не делал свойственных Бакунину неверных логических шагов, над которыми он так едко смеялся в своей «Анархии мысли». Он был последовательнее Бакунина в том смысле, что твёрже держался своих посылок и делал из них более логические выводы. Вся беда заключалась лишь в том, что не только эти посылки, но и та точка зрения, на которую он становился при их выработке, были ниже бакунинских, по той простой причине, что они были не чем иным, как упрощённым бакунизмом, бакунизмом, отказавшимся от всякой попытки создать свою философию русской истории и предавшим такого рода попытки революционной анафеме. Немногих выписок из сочинений Ткачёва будет достаточно, чтобы подтвердить всё сказанное.
Начнём с «Открытого письма к г. Фридриху Энгельсу».
Письмо это имеет целью «помочь невежеству» Энгельса, доказать ему, что «осуществление социальной революции не встречает в России никаких препятствий» и что «в каждую данную минуту возможно возбудить русский народ к единодушному революционному протесту»*. Способ доказательства этого тезиса так своеобразен, так характерен для истории развития «бедной русской мысли», так важен для понимания и правильной оценки
* «Offener Brief», S. 10. [«Открытое письмо», стр. 10.]
программы «партии Народной Воли», до такой степени предвосхищает всю аргументацию г. Тихомирова, что заслуживает самого серьёзного внимания читателей.
По мнению П. Н. Ткачёва, было бы ребячеством мечтать о пересаждении на русскую почву «Международной Ассоциации Рабочих». Этому препятствуют социально-политические условия России. «Да будет Вам известно, — говорит он Энгельсу1, — что мы в России не располагаем ни одним из тех средств революционной борьбы, которые находятся к вашим услугам на Западе вообще и в Германии в частности. У нас нет городского пролетариата, нет свободы прессы, нет представительного собрания, нет ничего, что давало бы нам надежду соединить (при современном экономическом положении) в один хорошо организованный, дисциплинированный рабочий союз… забитую, невежественную массу трудящегося люда»… «У нас немыслима рабочая литература, но если бы создание её и было возможно, то она оказалась бы бесполезной, так как большинство нашего народа не умеет читать». Личное влияние на народ также невозможно благодаря полицейским постановлениям, преследующим всякое сближение интеллигенции с чёрным народом. Но все эти неблагоприятные условия, уверяет Энгельса автор письма, «не должны приводить Вас к той мысли, что победа социальной революции более проблематична, менее обеспечена в России, чем на Западе. Ни в каком случае! Если у нас нет некоторых из тех шансов, которые есть у вас, то мы можем указать много таких, которых не хватает у вас».
В чём же заключаются эти шансы? Почему мы можем ждать революции и чего должны ожидать от неё?
«У нас нет городского пролетариата — это, конечно, верно; но зато у нас совсем нет буржуазии. Между страдающим народом и угнетающим его деспотизмом государства у нас нет никакого среднего сословия; наши рабочие должны будут бороться лишь с политической силой — сила капитала находится у нас ещё в зародыше»…
«Наш народ невежествен — это также факт. Но зато он в огромном большинстве случаев проникнут принципами общинного владения; он, если можно так выразиться, коммунист по инстинкту, по традиции»…
«Отсюда ясно, что, несмотря на своё невежество, народ наш стоит гораздо ближе к социализму, чем народы Запада, хотя они и образованнее его».
«Народ наш привык к рабству и повиновению — этого также нельзя оспаривать. Но Вы не должны заключать отсюда, что он доволен своим положением. Он протестует, непрерывно протестует против него. В какой бы форме ни проявлялись эти протесты, в форме ли религиозных сект, называемых
расколом, в отказе ли от уплаты податей или в форме восстаний и открытого сопротивления власти, — во всяком случае он протестует, и по временам очень энергично»…
«Правда, эти протесты узки и разрозненны. Но, несмотря на это, они в достаточной мере доказывают, что народу невыносимо его положение, что он пользуется каждым случаем, чтобы дать волю накопившемуся в его груди чувству озлобления и ненависти. И поэтому русский народ можно назвать инстинктивным революционером, несмотря на его кажущееся отупение, несмотря на отсутствие у него ясного сознания своих прав»…
«Наша интеллигентская революционная партия немногочисленна — это также верно. Но зато она не преследует никаких других идеалов, кроме социалистических, а враги её почти ещё бессильнее её, и это их бессилие идёт ей на пользу. Наши высшие сословия не представляют собою никакой силы — ни экономической (они для этого слишком бедны), ни политической (они слишком тупы и слишком привыкли во всём полагаться на мудрость полиции). Наше духовенство не имеет никакого значения… Наше государство только издали представляется силой. В действительности его сила — кажущаяся, воображаемая. Оно не имеет корней в экономической жизни народа. Оно не воплощает в себе интересов какого-либо сословия. Оно равномерно давит все классы общества и пользуется равномерною ненавистью со стороны их всех. Они терпят государство, переносят его варварский деспотизм с полным равнодушием. Но это терпение, это равнодушие… является продуктом ошибки: общество создало себе иллюзию о силе русского государства и находится под волшебным её влиянием». Но немного нужно» чтобы рассеять эту иллюзию. «Два три военных поражения, одновременное восстание крестьян во многих губерниях, открытое восстание в резиденции в мирное время — и её влияние мгновенно рассеется, и правительство увидит себя одиноким и всеми покинутым».
«Таким образом, мы и в этом отношении имеем более шансов, чем вы (т. е. Запад вообще и Германия в частности). У вас государство отнюдь не мнимая сила. Оно опирается обеими ногами на капитал; оно воплощает в себе известные экономические интересы. Его поддерживает не только солдатчина и полиция (как у нас), его укрепляет весь строй буржуазных отношений… У нас… наоборот — наша общественная форма обязана своим существованием государству, государству, так сказать, висящему в воздухе, государству, которое не имеет ничего общего с существующим социальным порядком, корни которого кроются в прошедшем, но не в настоящем»*.
* «Offener Brief», S.S. 4–5–6. [«Открытое письмо», стр. 4–5–6.]
Такова социально-политическая философия П. Н. Ткачёва.
Если бы как-нибудь по ошибке наборщика под вышеприведёнными выписками была поставлена ссылка на статью «Чего нам ждать от революции?», то едва ли сам г. Тихомиров заметил бы эту погрешность: до такой степени копия, появившаяся в свет в апреле 1884 года, похожа на оригинал, вышедший десять лет тому назад. Но увы, что значит слава первого открытия?! Г-н Тихомиров ни единым словом не упоминает о своём учителе! С своей стороны автор «Открытого письма г. Ф. Энгельсу» не счёл нужным сослаться на «Государственность и анархию», вышедшую ещё в 1873 году и содержащую ту же самую характеристику русских общественных отношений и те же уверения в том, что русский крестьянин — «коммунист по инстинкту, по традиции». Фр. Энгельс был совершенно прав, говоря в своём ответе Ткачёву, что аргументация этого последнего построена на обычных «бакунистских фразах».
Но к чему же приводит бакунизм, потерявший веру в возможность устранить путём непосредственного влияния «несчастные черты» народного идеала и сосредоточивший своё внимание на том счастливом обстоятельстве, что наше государство «висит в воздухе» и «не имеет ничего общего с существующим социальным порядком», а «осуществление социальной революции не представляет никаких трудностей»? Понятно — к чему. Если «капитал у нас ещё в зародыше» и «рабочим приходится бороться лишь с политическою силою» царизма, если народ, с своей стороны, «всегда готов» к восстанию, как пушкинский Онегин — к дуэли, то революционная борьба приобретает исключительно «политический» характер. А так как, кроме того, у нас нет возможности «соединить в хорошо организованный, дисциплинированный союз забитую, невежественную массу трудящегося люда», нет возможности создать рабочую литературу и не было бы даже пользы в её создании, то выходит, что эту политическую борьбу должны вести вовсе не рабочие. Об этом должна позаботиться та самая «немногочисленная интеллигентская революционная партия», сила которой заключается в её социалистических идеалах и в бессилии её врагов. Но этому сильному чужим бессилием меньшинству, как по современным русским условиям, так и по самой сущности её отношений ко всем прочим общественным силам, не остаётся ничего другого, как создавать тайную организацию и подготовлять coup d'Etat* в ожидании благоприятных для решительного удара обстоятельств: «военных поражений» России, «одновременных бунтов в нескольких губерниях» или «восстания в резиденции». Другими словами, изверившийся в
* [государственный переворот]
«прогресс» бакунизм самым прямым путём приводит нас к заговору с целью ниспровержения существующего правительства, захвата власти и организации социалистического общества с помощью этой власти и «прирождённых, традиционных» склонностей русского крестьянства к коммунизму. Всё это мы и видели в произведениях П. Н. Ткачёва гораздо раньше, чем узрели в статье г. Тихомирова.
Но для полного знакомства с программой Ткачёва, или, как говорил он, той «фракции, к которой принадлежит всё, что есть в нашей революционной интеллигентной молодёжи смелого, умного и энергичного», нужно обратиться к другим произведениям редактора «Набата», так как «Открытое письмо» заключает в себе лишь уверения в том, что «современный период (русской) истории самый удобный для совершения социальной революции», да указания на такие «общие черты» программы, как «прямое воззвание к народу», создание крепкой революционной организации и строгой дисциплины. Из брошюры же «Задачи революционной пропаганды в России»1 мы почерпаем ту оригинальную мысль, что «насильственная революция тогда только и может иметь место, когда меньшинство не хочет ждать, чтобы большинство сознало свои потребности, но когда оно решается, так сказать, навязать ему это сознание». Наконец, в сборнике «критических очерков П. Н. Ткачёва», изданных под одним общим заглавием «Анархия мысли»2, мы — в главе, направленной против программы журнала «Вперёд» и брошюры «Русской социально-революционной молодёжи»3, — уже прямо встречаемся со следующей альтернативой: «Необходимо выбрать одно из двух: или интеллигенция должна захватить после революции власть в свои руки, или она должна противодействовать, задерживать революцию до той блаженной минуты, когда «народный взрыв» не будет более представлять опасностей, т. е. когда народ усвоит результаты мировой мысли, приобретёт недоступные ему знания». Уже из того обстоятельства, что знания признаются «недоступными народу», ясно, куда склоняются симпатии П. Н. Ткачёва.
Организация заговора с целью захвата власти становится главною практическою задачею пропаганды газеты, а потом журнала «Набат». Параллельно с этим идёт пропаганда террора и возвеличение «так называемого нечаевского заговора» на счёт кружков пропагандистов. «Для нас, революционеров, не желающих долее сносить несчастий народа, не могущих долее терпеть своего позорного рабского состояния, для нас, не затуманенных метафизическими бреднями и глубоко убеждённых, что русская революция, как и всякая другая революция, не может обойтись без вешания и расстрела жандармов, прокуроров, министров, купцов, попов — словом, не может обойтись без
«насильственного переворота», для нас, материалистов-революционеров, весь вопрос сводится к приобретению силы власти, которая теперь направлена против нас». Эти строки, напечатанные в 1878 году*, когда никто и не думал ещё о создании «партии Народной Воли», с достаточною ясностью показывают, где нужно искать источника тех практических идей, пропаганду которых приняла на себя эта партия. Мы думаем поэтому, что редакция «Набата» была по-своему права, когда, констатируя в 1879 году «полнейшее фиаско» хождения в народ, она с гордостью прибавляла: «Мы первые указали на неизбежность этого фиаско, мы первые… заклинали молодёжь сойти с этого гибельного антиреволюционного пути и снова вернуться к традициям непосредственно революционной деятельности и боевой, централистической революционной организации (т. е. к традициям нечаевщины). И наш голос не был голосом вопиющего в пустыне»… «Боевая организация революционных сил, дезорганизация и терроризация правительственной власти — таковы были с самого начала основные требования нашей программы. И в настоящее время эти требования стали, наконец, осуществляться на практике». Увлёкшись террористической деятельностью, редакция заявляет даже, что «в настоящее время наша единственная задача —- терроризировать и дезорганизовать правительственную власть»**2.
7. Результаты
Ниже мы увидим, какое значение имеют сделанные мною выписки в вопросе о «наших разногласиях». Теперь же взглянем на изложенные нами программы с чисто исторической точки зрения и спросим себя — насколько удовлетворительно был ими поставлен и решён вопрос о состоянии русской общины и о способности русского народа к сознательной борьбе за своё экономическое освобождение?
Мы видели, что как М. А. Бакунин, так и П. Н. Ткачёв очень много говорили о коммунистических инстинктах русского крестьянства. Ссылки на эти инстинкты составляют исходную точку их социально-политических рассуждений, главное основание их веры в возможность социалистической революции в России. Но ни автор «Государственности и анархии», ни редактор «Набата» нимало не задумывались, по-видимому, над вопросом о том, потому ли существует община, что
* См. журнал «Набат», 1878 год (№ и месяц не обозначены), статью «Революционная пропаганда», стр. L.1
** «Набат», 1879 г., №№ 3, 4, 5, стр. 2–3.
народ наш «проникнут принципами общинного землевладения», или потому он «проникнут» этими «принципами», т. е. имеет привычку к общине, что живёт в условиях коллективного владения землёй? Если бы они внимательнее отнеслись к этому вопросу, ответ на который не может быть сомнительным, то им пришлось бы перенести центр тяжести своей аргументации из области рассуждений о народных «инстинктах» и идеалах в сферу исследований о народном хозяйстве. Тогда им пришлось бы обратить внимание на историю землевладения и вообще права собственности у первобытных народов, на возникновение и постепенный рост индивидуализма в общинах охотничьих, кочевых и земледельческих племён, на социально-политическое влияние этого нового «принципа», становящегося мало-помалу господствующим. Применяя результаты такого рода исследований к России, им пришлось бы сделать оценку тех разлагающих общину условий, значение которых в особенности возросло со времени уничтожения крепостного права. Эта оценка логически привела бы их к попытке определить силу и значение индивидуалистического принципа в хозяйстве современной сельской общины в России. Затем, так как значение этого принципа — под влиянием враждебных коллективизму условий — постоянно возрастает, то им нужно было бы узнать величину ускорения, приобретаемого индивидуализмом в ходе его вторжения в право и хозяйство общинников. Определивши, с возможною в таких случаях точностью, величину этого ускорения, они должны были бы перейти к изучению свойств и развития той силы, с помощью которой они думали не только предупредить торжество индивидуализма и не только восстановить сельскую общину в её первобытном виде, но и придать ей новую, высшую форму. При этом возник бы очень важный, как мы видели, вопрос о том, явится ли эта сила продуктом внутренней жизни общины или результатом исторического развития внешних условий. Во втором из предположенных случаев интересующая нас сила оказалась бы чисто внешнею силою по отношению к общине, и тогда им прежде всего нужно было бы спросить себя, достаточно ли одних внешних влияний для переустройства экономической и социально-политической жизни данного класса? Покончивши с этим вопросом, пришлось бы немедленно считаться с другим, а именно — где должно искать точку приложения этой силы, в сфере ли условий жизни или в области привычек мысли нашего крестьянства? В заключение им нужно было бы доказать, что сила сторонников социализма увеличивается с большей быстротой, чем совершается рост индивидуализма в русской экономической жизни. Только сделавши это обстоятельство по крайней мере вероятным, они могли бы доказать вероятность той социальной революции,
которая, по их мнению, не могла встретить в России «никаких» затруднений.
В каждом из вышеперечисленных случаев им пришлось бы иметь дело не со статикой, а с динамикой наших общественных отношений, «брать» народ не таким, «каков он есть», а таким, каким он становится, рассматривать не неподвижную картину, а совершающийся по известным законам процесс русской жизни. Им пришлось бы употребить в дело то самое орудие диалектики, которое уже употреблялось Чернышевским для изучения вопроса об общине в самом абстрактном его виде.
К сожалению, ни Бакунин, ни Ткачёв не сумели, как мы видели, подойти с этой наиболее важной стороны к вопросу о шансах социальной революции в России. Они довольствовались тем убеждением, что народ наш — «коммунист по инстинкту, по традиции», и если Бакунин обращал должное внимание на слабые стороны народных «традиций» и народного инстинкта, если Ткачёв видел, что устранить такого рода слабые стороны можно лишь путём учреждений, а не логических доводов, то всё-таки ни тот, ни другой из названных писателей не довели дело анализа до конца. Взывая к нашей интеллигенции, они ожидали социальных чудес от её деятельности и полагали, что её преданность заменит народную инициативу, её революционная энергия займёт место внутреннего стремления русской общественной жизни к социалистической революции. Народное хозяйство, склад жизни и привычки мысли нашего крестьянства рассматривались ими именно как неподвижная картина, как законченное целое, подлежащее лишь незначительным видоизменениям вплоть до самой социальной революции. В представлении тех самых писателей, которые, конечно, не отказались бы признать современные им формы народной жизни результатом исторического развития, история как бы «останавливала своё течение». От времени выхода в свет «Государственности и анархии» или «Открытого письма к Фр. Энгельсу» вплоть до первого или «второго дня после революции» сельская община должна была, по их мнению, остаться в своём нынешнем виде, от которого так недалёк будто бы переход к социализму. Весь вопрос был в том, чтобы поскорее приняться за дело и идти по подлежащей дороге. «Мы не допускаем никаких отсрочек, никакого промедления… Мы не можем и не хотим ждать… Пусть каждый соберёт поскорее свои пожитки и спешит отправиться в путь!» — писал редактор «Набата». И хотя по вопросу о направлении этого пути между Бакуниным и Ткачёвым были коренные разногласия, но во всяком случае каждый из них был уверен, что если молодёжь пойдёт по указанному им пути, то успеет ещё застать общину в состоянии желательной прочности. Хотя «каждый день приносит нам новых врагов,
создаёт новые враждебные нам общественные формы», но эти новые формы не изменяют взаимного отношения факторов русской общественной жизни. Буржуазия продолжает отсутствовать, государство продолжает «висеть в воздухе». Погромче ударивши «в набат», поэнергичнее взявшись за революционную работу, мы успеем ещё спасти «коммунистические инстинкты» русского народа и, опираясь на его привязанность к «принципам общинного землевладения», сумеем совершить социалистическую революцию. Так рассуждал П. Н. Ткачёв, также или почти так же рассуждал и автор «Государственности и анархии».
Наша молодёжь читала произведения обоих писателей и, поделившись на фракции, действительно спешила взяться за дело. С первого взгляда может показаться странным, каким образом ткачёвская или бакунинская программа могла найти адептов в той самой интеллигентной среде, которая воспитывалась на сочинениях Н. Г. Чернышевского и уже по одному тому должна была выработать привычку к более строгому мышлению. Но дело, в сущности, просто и объясняется отчасти влиянием того же Чернышевского.
Гегель недаром отводил в своей философии такое важное место вопросу о методе, и недаром также те из западно-европейских социалистов, которые с гордостью «ведут свою родословную», между прочим, «от Гегеля и Канта», придают гораздо большее значение методу исследования общественных явлений, чем данным его результатам*. Ошибка в результатах непременно будет замечена и исправлена при дальнейшем применении правильного метода, между тем как ошибочный метод, наоборот, лишь в редких частных случаях может дать результаты, не противоречащие той или другой частной истине. Но серьёзное отношение к методологическим вопросам возможно лишь в обществе, получившем серьёзное философское образование. Русское же общество никогда не могло похвастаться таким образованием. Недостаток философского развития с особенною силою сказался у нас в шестидесятых годах, когда наши «мыслящие реалисты»1, создавши культ естественных наук, открыли жестокое гонение на философскую «метафизику». Под влиянием этой антифилософской пропаганды последователи Н. Г. Чернышевского не могли усвоить себе приёмы его диалектического мышления, а сосредоточивали своё внимание лишь на результатах его исследований. В результате же этих
* «Мы далеко не так нуждаемся в голых результатах, как в изучении, — говорит Фр. Энгельс; — мы знаем уже со времени Гегеля, что без ведущего к ним развития — результаты не имеют никакого значения; они хуже, чем бесполезны, если на них прекращается исследование, если они не становятся посылками для дальнейшего развития».
исследований являлась, как мы знаем, уверенность в возможности непосредственного перехода нашей общины в высшую, коммунистическую форму общежития. Это убеждение страдало односторонностью уже в силу своей абстрактности, и ученики, оставшиеся верными духу, а не букве сочинений Чернышевского, конечно, не замедлили бы перейти, как я выразился выше, от алгебры к арифметике, от общих отвлечённых рассуждений о возможных переходах одних социальных форм в другие к подробному изучению вопроса о современном состоянии и вероятной будущей судьбе русской общины в частности. Так называемый «русский» социализм был бы поставлен, таким образом, на совершенно твёрдую почву, К сожалению, наша революционная молодёжь даже и не подозревала, что у её учителя был какой-то особенный метод мышления. Успокоившись на результатах его исследований, она видела его единомышленников во всех писателях, отстаивавших принцип общинного землевладения, и между тем как сам автор «Критики философских предубеждений» никогда не мог сойтись, например, со Щаповым*, наша молодёжь видела в исторических трудах последнего лишь новую иллюстрацию и новые доводы в пользу мнений своего учителя. Тем менее могла она подвергать строгой критике новые революционные учения. П. Н. Ткачёв и М. А. Бакунин казались ей людьми совершенно одного направления с Н. Г. Чернышевским. Ученики Гегеля не оставили камня на камне в его системе, строго держась того самого метода, который завещал им великий мыслитель. Они держались духа, а не буквы его системы. Последователи Н. Г. Чернышевского не решались даже подумать о критическом отношении к мнениям своего учителя. Строго держась каждой буквы его писаний, они утратили всякое понятие об их духе. Вследствие этого они не сумели сохранить в чистом виде даже результатов исследований Чернышевского и из смеси их с славянофильскими тенденциями образовали ту своеобразную теоретическую амальгаму, из которой выросло потом наше народничество.
Таким образом, предшествующая социалистическая литература завещала нам несколько (не нашедших подражателей) попыток применения диалектического метода к решению важнейших вопросов русской общественной жизни и несколько социалистических программ, из которых одна рекомендовала социалистическую пропаганду, считая русское крестьянство столь же восприимчивым к ней, как и западноевропейский пролетариат; другая настаивала на организации всенародного бунта, а третья, не считая возможной ни пропаганду, ни
* См. книгу Аристова: «А. П. Щапов, жизнь и сочинения», С.-Петербург, стр. 89–92.
организацию, указывала на захват власти революционной партией, как на исходный пункт русской социалистической революции.
Теоретическая постановка революционного вопроса не только не подвинулась вперёд со времени Чернышевского, но во многих отношениях отступила назад, к полуславянофильским воззрениям Герцена. Русская революционная интеллигенция начала семидесятых годов не прибавила ни одного серьёзного аргумента в пользу отрицательного решения поставленного ещё Герценом вопроса о том, «должна ли Россия пройти всеми фазами европейского развития?».