«пред. глава след. глава» содержание

«   » 175

Глава I

НЕКОТОРЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ СПРАВКИ

1. Русский бланкизм

Теперь прошло уже десять лет со времени появления важнейших из программ семидесятых годов. Десять лет усилий, борьбы и тяжёлых иногда разочарований показали нашей молодёжи, что организация революционного движения в крестьянстве невозможна при современных русских условиях. Бакунизм и народничество как революционные учения отжили свой век и находят теперь радушный приём лишь в консервативно-демократическом литературном лагере. Им предстоит или совершенно утратить свои отличительные черты и слиться с новыми, более плодотворными революционными течениями, или застыть в своём старом виде и служить опорой для политической и социальной реакции. Наши пропагандисты старой пробы также сошли теперь со сцены. Не то с теориями П. Н. Ткачёва. Хотя в течение целых десяти лет «каждый день приносил нам новых врагов, создавал новые, враждебные нам общественные факторы», хотя социальная революция «встретила» за это время некоторые немаловажные «препятствия», русский бланкизм возвышает теперь свой голос с особенной силой, и, по-прежнему уверенный в том, что «современный исторический период особенно благоприятен для совершения социальной революции», он по-прежнему обвиняет всех «несогласномыслящих» в умеренности и аккуратности, повторяя на новый лад свою старую погудку: «теперь или очень не скоро, быть может, никогда!», «мы не имеем права ждать», «пусть каждый соберёт свои пожитки и спешит отправиться в путь», и так далее и так далее. С этим-то окрепшим и, если можно так выразиться, помолодевшим ткачевизмом и приходится иметь дело всякому, кто хотел бы писать о «разногласиях», существующих в настоящее время в русской революционной среде. С ним тем более придётся считаться при исследовании вопроса о «судьбе русского капитализма».

Я уже не один раз говорил, что статья г. Тихомирова «Чего нам ждать от революции?» представляет собою лишь новое, дополненное, хотя в то же время во многих отношениях ухудшенное

«   » 176

издание социально-политических воззрений П. Н. Ткачёва. Если я не ошибся в распознавании характеристических черт русского бланкизма, то литературная деятельность «партии Народной Воли» сводится к повторению на разные лады ткачёвских учений. Разница лишь в том, что для Ткачёва «переживаемый нами момент» относился к началу семидесятых годов, а для публицистов «партии Народной Воли» он совпадает с концом того же и началом следующего десятилетия. При полном отсутствии того, что немцы называют «историческим смыслом», русский бланкизм с большою лёгкостью переносит и будет переносить это понятие об особенно благоприятном для социальной революции «моменте» с одного десятилетия на другое. Оказавшись лжепророком в восьмидесятых годах, он с достойным лучшей участи упорством возобновит свои пророчества через десять, через двадцать, через тридцать лет и будет возобновлять их вплоть до того времени, когда рабочий класс поймёт, наконец, условия своего социального освобождения и будет встречать его проповедь самым гомерическим хохотом. Для пропаганды бланкизма благоприятен каждый исторический момент, кроме момента, действительно благоприятного для социалистической революции.

Но пора точнее определить употребляемые мною выражения. Что такое бланкизм вообще? Что такое русский бланкизм?

П. Л. Лавров надеется, как мы видели, что «большинство членов» группы «Освобождение Труда» «может быть не сегодня-завтра в рядах Народной Воли». Он утверждает, что «сам г. Плеханов совершил уже достаточно значительную эволюцию в своих политико-социальных убеждениях, чтобы мы имели основание надеяться на новые шаги с его стороны в этом же направлении»¹. Если «партия Народной Воли» стоит, поскольку можно судить об этом по её литературным произведениям, на точке зрения бланкизма, то выходит, что и моя «эволюция» совершается «в этом же направлении». Проповедуемый мною в настоящее время марксизм представляет собою, следовательно, лишь чистилище, через которое должна пройти моя социалистическая душа для окончательного успокоения в лоне бланкизма. Так ли это? Будет ли такого рода «эволюция» прогрессивной? Как представляется этот вопрос с точки зрения современного научного социализма?

«Бланки прежде всего политический революционер, — читаем мы в одной статье Энгельса², — социалист лишь по своим чувствам, симпатизирующий народу в его страданиях, но не имеющий своей особой социалистической теории и не предлагающий никаких определённых мер социального переустройства. В своей политической деятельности он был, главным образом, так называемым «человеком дела», убеждённым в том, что

«   » 177

небольшое число хорошо организованных людей, выбравши подходящий момент и произведя революционную попытку, может увлечь народную массу одним — двумя успехами и совершить, таким образом, победоносную революцию. В царствование Луи Филиппа он мог организовать это ядро, конечно, лишь в виде тайного общества, и тогда произошло то, что всегда происходит при заговоре. Составляющие его люди, утомившись вечной сдержанностью и напрасными обещаниями, что дело скоро дойдёт до решительного удара, потеряли, наконец, всякое терпение, перестали повиноваться, и тогда оставалось одно из двух: или дать распасться заговору, или начинать революционную попытку без всякого внешнего повода. Такая попытка и была сделана (12 мая 1839 г.), и была подавлена в самом начале. Впрочем, этот заговор Бланки был единственный, который не был открыт полицией.

Из того, что Бланки всякую революцию представлял себе в виде Handstreich^* небольшого революционного меньшинства, сама собою следует необходимость революционной диктатуры после удачного переворота; конечно, диктатуры не целого революционного класса, пролетариата, но небольшого числа тех, которые совершили Handstreich и которые сами ещё ранее того подчинялись диктатуре одного или немногих избранных.

Читатель видит, — продолжает Энгельс, — что Бланки есть революционер старого поколения. Подобные представления о ходе революционных событий слишком уже устарели для немецкой рабочей партии, да и во Франции могут встретить сочувствие лишь со стороны наименее зрелых или наименее терпеливых рабочих».

Мы видим, таким образом, что социалисты новейшей, научной школы смотрят на бланкизм, как на устаревшую уже точку зрения. Переход из марксизма в бланкизм, конечно, не невозможен, — чего не бывает на свете? — но он ни в каком случае не будет признан ни одним из марксистов прогрессом в «политико-социальных убеждениях» кого-либо из их единомышленников. Только с точки зрения бланкиста такая «эволюция» может быть признана прогрессивной. И если почтенный редактор «Вестника Народной Воли» не изменил самым коренным образом своих воззрений на социализм школы Маркса, то его пророчество относительно группы «Освобождение Труда» должно привести всякого беспристрастного читателя в совершенное недоумение.

Мы видим, кроме того, из приведённых слов Энгельса, что ткачёвское понимание «насильственной революции» как чего-то «навязанного» меньшинством большинству есть не что иное, как

«   » 178

бланкизм, который можно было бы назвать самым чистопробным, если бы редактор «Набата» не вздумал доказывать, что в России социализм не нужно даже навязывать большинству, коммунистическому «по инстинкту, по традиции».

Отличительной чертою русской разновидности бланкизма является, таким образом, лишь заимствованная у Бакунина идеализация русского крестьянства. Перейдём теперь к воззрениям г. Тихомирова и посмотрим, подходят ли они под это определение или представляют собою новую разновидность «русского социализма».

2. Л. Тихомиров

Я утверждаю, что в них нет решительно ничего нового, кроме нескольких исторических, логических и статистических ошибок.

Эти ошибки, действительно, представляют собою нечто новое, оригинальное, характеристичное лишь для миросозерцания г. Тихомирова. Ни бланкизм вообще, ни русский бланкизм в частности не играли никакой роли в их возникновении и в их своеобразной «эволюции».

Появление их вызвано причиною чисто отрицательного свойства: незнанием, которое вообще играет довольно видную роль в генезисе социально-политических понятий нашей интеллигенции, а в статье г. Тихомирова достигает совсем уже нескромных размеров.

Читателю нетрудно будет проверить справедливость нашего отзыва, если он потрудится вместе с нами над распутыванием скомканной и во многих местах оборванной нити «самобытных» рассуждений нашего автора.

Начнём с истории революционных идей в России и на Западе.

«Ещё немного лет назад, — говорит г. Тихомиров, — социалисты, исходя из анализа общественных отношений, сделанного их учителями в капиталистических странах Европы, признавали политическую деятельность скорее вредною в интересах собственно народной массы, так как полагали, что конституция будет у нас орудием организации буржуазии, каким является в Европе. На основании этих соображений в среде наших социалистов можно было даже встретить мнение, что из двух зол самодержавный царь для народа всё-таки лучше, нежели царь конституционный. Другое направление, так называемое либеральное, имело противоположный характер» и т. д.^*

«   » 179

Русские социалисты «признавали политическую деятельность скорее вредною… исходя из анализа…, сделанного их учителями в капиталистических странах Запада». О каком «анализе» говорит г. Тихомиров? Каких учителей имеет он в виду? С кого он «портреты пишет, где разговоры эти слышит»? Известно, что западноевропейская социалистическая мысль, «исходя из анализа…, сделанного в капиталистических странах Европы», представляла и до сих пор представляет «два типа отношений к вопросу о политической деятельности». Последователи Прудона проповедуют политическое воздержание и советуют следовать ему вплоть до «другого дня после революции». Для них «политическая революция — цель, экономическая революция — средство». Поэтому они хотят начинать с экономического переворота, полагая, что при современных условиях политическая деятельность «скорее вредна в интересах собственно народной массы» и что конституция является лишь «орудием организации буржуазии». Другое направление «имело противоположный характер». Уже «Deutsch-Französische Jahrbücher»^*1, вышедшие в Париже в 1844 году, наметили в общих чертах политическую задачу рабочего класса. В 1847 году Маркс писал в своей «Misère de la philosophie»: «Не говорите, что социальное движение исключает движение политическое. Никогда не бывает политического движения, которое не было бы в то же время и социальным. Только при таком порядке вещей, при котором не будет классов и антагонизма классов, социальные эволюции перестанут быть политическими революциями»^**. В «Манифесте Коммунистической партии» Маркс и Энгельс опять возвращаются к тому же вопросу, доказывают, что «всякая классовая борьба есть борьба политическая», и самым едким образом смеются над теми «истинными социалистами», по мнению которых — как и по мнению г. Тихомирова — конституция «является в Европе» лишь «орудием организации буржуазии». По мнению авторов «Манифеста», социализм, выступавший против освободительного движения буржуазии, «утрачивал свою педантическую невинность» и становился орудием политической и социальной реакции. Та же самая мысль повторялась затем много раз в других произведениях как самих авторов Манифеста, так и их последователей. Можно сказать, что почти каждый нумер каждой социал-демократической газеты каждой европейской страны воспроизводит эту мысль в том или другом виде. Карл Маркс и марксисты сделали всё, чтобы выяснить свои социально-политические взгляды и показать неосновательность прудонистской «программы».

«   » 180

И после такой-то блестящей литературной деятельности, деятельности, открывающей собою новую эпоху в история социалистической мысли «Европы», мы слышим, что русские социалисты отрицали целесообразность политической борьбы лишь потому, что «исходили из анализа, сделанного их учителями в капиталистических странах Запада»! Можно ли серьёзно говорить теперь о каком-нибудь другом «анализе общественных отношений» Западной Европы, кроме анализа, заключающегося в сочинениях Маркса и Энгельса? Это уместно было бы лишь в историческом сочинении, трактующем об ошибках и односторонностях предшественников Маркса. Но г. Тихомиров или совсем незнаком с литературой марксизма, или понял её так же, как г. Иванюков, «банкротство» которого было возвещено и отчасти доказано в первой книжке «Вестника»¹. Русские социалисты говорили о вреде политической деятельности не потому, что они вообще «исходили из анализа общественных отношений» Западной Европы, а потому, что они исходили из ошибочного, мелкобуржуазного «анализа» Прудона. Но все ли они были прудонистами? Все ли они придерживались учения Бакунина, этого, так сказать, реформатора прудонизма? Кому же не известно, что далеко не все! П. Н. Ткачёв точно так же, как и решительно все западноевропейские бланкисты, исходя, впрочем, не из «анализа, сделанного в капиталистических странах Европы», а из традиций французского якобинства, жесточайшим образом нападал на принцип «политического воздержания». Разве П. Н. Ткачёв не писал именно «ещё немного лет тому назад»? Разве его мнения не должны быть занесены в историю русской революционной мысли? Г. Тихомиров сделал бы очень рискованный шаг, решившись ответить на последний вопрос утвердительно: а что если его собственная философия действительно окажется лишь новым изданием философии Ткачёва? Ведь сравнение очень легко сделать каждому читателю.

Но одни ли бакунисты и бланкисты существовали «ещё немного лет тому назад» в русском революционном движении? Не было ли других направлений? Не было ли писателей, которые знали, что конституция «является в Европе»… «орудием организации» не только буржуазии, но и ещё другого класса, интересов которого социалисты не могут игнорировать, не изменяя своему знамени? Мне кажется, что — были, и были именно в лагере противников Ткачёва, который, восставая против той мысли, что политическая деятельность «скорее вредна в интересах собственно народной массы», требовал, однако, или всего, или ничего — или захвата власти социалистами, или политического застоя России. Когда на этом основания он вздумал припугнуть русских социалистов призраком

«   » 181

капитализма и буржуазной конституции, то вот что ответил ему один известный русский писатель, обращаясь к нашей «социально-революционной молодёжи»: «Вам говорят, что революция необходима для России теперь или она не осуществится никогда. Вам рисуют картину развивающейся у нас буржуазии и говорят вам, что с её развитием борьба станет труднее, что революция будет невозможна. Очень плохо думает автор о вашей сообразительности, если думает, что вы поддадитесь на его аргументы»… «Какое основание думать, что борьба народа с буржуазией в России была бы немыслима, если бы, действительно, в России установились формы общественной жизни, подобные формам заграничной? Разве не развитие буржуазии именно вызвало пролетариат к борьбе? Разве не во всех странах Европы раздаются громко призывы к близкой социальной революции? Разве не сознаёт буржуазия опасность, которая грозит ей от рабочих и всё приближается?.. Наша молодёжь вовсе не так отрезана от мира, чтобы вовсе не знать этого положения дел, и люди, желающие уверить её, что господство буржуазии было бы непоколебимо у нас, чересчур рассчитывают на её недостаток знания, рисуя ей фантастическую картину Европы».

Ясно, что автор этих строк никоим образом не считает конституцию «орудием организации» одной только «буржуазии», каким она «является в Европе», по словам г. Тихомирова. Прав или неправ этот автор — пусть г. Тихомиров судит, как хочет, но нельзя было не упомянуть о нём, говоря о «типах отношений» нашей «интеллигентной мысли» к вопросу о политической деятельности. Если цитируемый нами автор — нынешний соредактор г. Тихомирова П. Л. Лавров^* — и не признавал целесообразности политической борьбы в России, то уж ни в каком случае не потому, что «исходил» из бакунистского анализа «общественных отношений в капиталистических странах Европы». Со стороны г. Тихомирова совершенно непростительно такое невнимание к литературной деятельности его уважаемого товарища.

Впрочем, будем беспристрастны, постараемся указать смягчающие его вину обстоятельства. Чем объясняется это невнимание? Почему г. Тихомиров заносит всех русских социалистов недавнего прошлого в список бакунистов и умалчивает о литературной деятельности П. Л. Лаврова, забывает о Ткачёве уже теперь, когда «башмаков ещё не износили» контрабандисты, доставлявшие «Набат» в Россию? По очень простой причине. «Ничто не ново под луною», утверждают скептики. И если эту мысль нельзя признать безусловно верною, то несомненно

«   » 182

всё-таки, что во многих программах «русского социализма» решительно «ничто не ново». А между тем сторонникам этих программ очень приятно заявить, что их направление было первым «гласным проявлением» такого-то и такого-то «сознания». Чтобы доставить себе подобное удовольствие, остаётся лишь кое-что позабыть в истории русского революционного движения и кое-что прибавить к ней от себя. Тогда будет ясно, что «наша интеллигентная мысль» представляла собою какую-то заблудшую овцу, пока не появилась данная программа; но, с тех пор как авторы этой программы произнесли своё «да будет свет», начался «величественный восход солнца», как выражается Гегель об эпохе французской революции¹. Надлежащая точка зрения была найдена, заблуждения были рассеяны, истина — открыта. Удивительно ли, что люди, которым приятный самообман дороже «тьмы горьких истин», соблазняются такого рода перспективой и, забывая о своих предшественниках и современниках, приписывают своей «партии» открытие таких приёмов борьбы, которые часто не были не только открыты, но даже поняты ею правильным образом?

Г-н Тихомиров увлёкся именно такими шаблонными приёмами исторического исследования. Ему хотелось показать, что хотя «в общей массе русская революционная интеллигенция», вопреки знаменитому «анализу», и «не могла отрешиться от борьбы против политического гнёта», но всё это, однако, «делалось только невольно и само собой. Идея действительной равноправности политического и экономического элементов в партионной программе нашла себе ясное и громкое признание только с появлением Народовольства»^* (которому наш автор бьёт челом и большою буквой). Чтобы доказать своё положение, г. Тихомиров и приписал всем русским социалистам взгляды, разделявшиеся только бакунистами. Так как эти последние считали политическую деятельность «скорее вредною», а народовольцы признали её скорее полезною, то ясно, что честь первого открытия пользы политической деятельности принадлежит «народовольству». Упоминать о Ткачёве было неудобно, потому что тогда обнаружилось бы, что он проповедовал именно того рода «равноправность политического и экономического элементов в партионной программе», которая «нашла ясное и громкое признанье» будто бы «только с появлением народовольства». Упоминать о литературных произведениях своего соредактора г. Тихомиров также не нашёл «своевременным», так как для их критики и оценки пришлось бы стать на точку зрения, совершенно непривычную для человека, до сих пор воображающего, что нет другого «анализа общественных

«   » 183

отношений» Западной Европы, кроме анализа, «сделанного» Прудоном и прудонистами, Бакуниным и бакунистами.

Г-н Тихомиров «сделал» для возвеличения своей партии всё возможное и прихватил даже немножко невозможного. Он решился, например, утверждать, что «бывшие основатели Чёрного Передела» принадлежали когда-то к числу «самых ярых противников конституции». А между тем если бы он руководствовался в своих исторических изысканиях стремлением к истине, а не интересами «партионной политики», то он не забыл бы, что в первом же № «Чёрного Передела», в «Письме к бывшим товарищам»¹, высказывается следующий взгляд на конституцию, далеко не соответствующий его представлению о «бывших основателях» названного органа: «Не подумайте, пожалуйста, товарищи, что я вообще против конституции, против политической свободы, — говорит автор этого письма. — Я слишком уважаю человеческую личность, чтобы быть против политической свободы… Говорить, что идея политической свободы для народа вещь непонятная, ненужная, — не резон. Она (т. е. политическая свобода) для него такая же необходимая потребность, как и для интеллигентного. Разница в том, что эта потребность у народа срастается с другими, более насущными, основными потребностями экономического свойства. Эти-то последние должна принять в резон каждая социально-революционная партия, если она желает, чтобы политическая свобода была вполне обеспечена и гарантирована от узурпации и искажений враждебных ей элементов».

В этих строках есть кое-какие неточности в выражениях, неправильности в определении понятий. Но заключить из них, что «основатели Чёрного Передела» были «противниками конституции», да ещё противниками «самыми ярыми», может лишь человек, или окончательно распростившийся с логикой, или сознательно игнорирующий факты в интересах своей «партии», или, наконец, совсем не знающий этих фактов, т. е. не знающий той самой истории революционных идей в России, о которой он трактует «с учёным видом знатока».

Но, быть может, основатели «Чёрного Передела» изменили свои взгляды на конституцию впоследствии? Посмотрим. Под редакцией этих «основателей» вышло два №№ названного органа. Мы знаем уже, какие взгляды на политическую свободу заключаются в первом №; что же находим мы во втором?

«Конечно, не нам, отрицающим всякое подчинение человека человеку, оплакивать падение абсолютизма в России; не нам, которым борьба с существующим режимом стоила таких страшных усилий и стольких тяжёлых потерь, желать его продолжения, — читаем мы в передовой статье этого №. Мы знаем цену политической свободы и можем пожалеть лишь о том,

«   » 184

что и русская конституция отведёт ей недостаточно широкое место. Мы приветствуем всякую борьбу за права человека, и чем энергичнее ведётся эта борьба, тем более мы ей сочувствуем… Но кроме выгод, которые несомненно принесёт с собою политическая свобода, кроме задач её завоевания, есть другие выгоды и задачи; и забывать о них невозможно именно в настоящее время, когда общественные отношения так заострились и когда поэтому нужно быть готовым ко всему»¹.

Таким ли языком говорят «самые ярые противники конституции»?

В программе «Чёрного Передела» были, конечно, весьма существенные ошибки. Их было в ней не меньше, чем в программе «партии Народной Воли». Но с успехом критиковать эти ошибки можно только с точки зрения научного социализма, а вовсе не с точки зрения «народовольских» публицистов. Эти последние страдают тем же самым недостатком, каким страдали когда-то «основатели Чёрного Передела», — именно неумением критически отнестись к социально-политическим формам нашей народной жизни. Люди, мирящиеся с идеализацией этих форм и строящие на ней свои практические планы, обнаруживают более последовательности, умозаключая к программе «Чёрного Передела», чем подписываясь под программой «партии Народной Воли».

Пусть г. Тихомиров попробует доказать противное.

Впрочем, у него едва ли хватит на это времени. Ему нужно будет раньше показать, чем отличается его революционное миросозерцание от миросозерцания П. Н. Ткачёва, чем отличается социально-политическая философия статьи «Чего нам ждать от революции?» от социально-политической философии «Открытого письма к Фр. Энгельсу». Пока он не выполнит этой трудной задачи, рассуждения его об историческом значении «народовольства» будут лишены всякого значения. Читатель может признать, что действия «народовольцев» были героическими, а теории их были из рук вон плохими и, главное, совсем не новыми; другими словами, он может сказать, что народовольцы-террористы были героями, а народовольцы-писатели людьми… не стоявшими на высоте своей задачи. Этого вывода не пошатнёт даже ссылка на тот факт, что «социалисты в народовольстве первый раз доросли до значения партии, и притом партии, быть может, наиболее сильной в стране». Если бы в этих словах не было и тени преувеличения, то и тогда из них можно было бы сделать лишь тот вывод, что бывают времена, когда, несмотря на ошибочные и незрелые теории, энергичные партии могут «дорасти» до преобладающего влияния в стране. Но и только. Умозаключать от влияния той или другой партии к безошибочности её теорий могут лишь люди,

«   » 185

совершенно незнакомые с историей. «Народовольство» не ново даже в том отношении, что ход его идей далеко отстал от «хода вещей», им самим «чинимых». Мало ли было партий, не понимавших исторического значения своей деятельности, мало ли было фикций, совершенно не соответствующих смыслу «партионных» действий? Из того, что индепенденты¹ дорастали временно «до значения партии… быть может, наиболее сильной в стране», ещё нельзя выводить, что в их религиозных учениях было более здравого смысла и логики, чем в учениях других партий. А ведь индепендентам удалось даже «захватить власть», что пока только обещают сделать русские бланкисты.

Пока наш автор станет собирать материалы для более прочного возвеличения политической философии «народовольства», мы будем иметь достаточно времени для обстоятельного изучения статьи «Чего нам ждать от революции?» и всестороннего определения миросозерцания г. Тихомирова².

Мы знаем уже, что он или сам недостаточно хорошо знаком, или не хотел давать своим читателям случай хорошо познакомиться с новейшей историей социализма вообще и «русского социализма» в частности. Перейдём теперь к его рассуждениям об истории вообще и об истории капитализма в частности.

В эти поучительные рассуждения он вдаётся по следующему неожиданному поводу:

«Политическая борьба, — говорит он, — сделалась таким безапелляционным выводом русской жизни, которого отрицать никто не решается. Но, не решаясь на это, некоторая часть социалистов точно так же не может привести этот вывод в связь с привычными теоретическими взглядами и в попытках отыскать её приходит к искусственным построениям, совершенно искажающим смысл политической борьбы, предпринятой «Народной Волей».

Какая же это «некоторая часть социалистов» и что это за «привычные» их взгляды? На предыдущих страницах статьи г. Тихомирова мы прочли, что «ещё немного лет назад социалисты… признавали политическую деятельность скорее вредною в интересах собственно народной массы». Мы решили тогда, что, по мнению г. Тихомирова, все русские социалисты «ещё немного лет назад» были бакунистами, так как он не упомянул ни единым словом о других направлениях. Мы узнали также, что «народовольство» заметило ошибку русских социалистов и помогло им «понять характер исторического развития России». Теперь оказывается, что «некоторая часть» русских социалистов не может разделаться со своими «привычными взглядами» и приходит к выводам, «совершенно искажающим» смысл деятельности народовольцев. Очевидно, г. Тихомиров имеет в виду русских бакунистов, не успевших «понять характер

«   » 186

развития России»? Так говорила бы логика, но не совсем так говорит наш автор.

«Исходя из мысли, что Россия должна будто бы неизбежно пройти через фазис капиталистического развития, чтобы стать способной к восприятию и осуществлению идей социализма, они (т. е. социалисты, принадлежащие к упомянутой «некоторой части») стараются увлечь русских революционеров на путь борьбы чисто политической, исключительно за конституцию, оставив, как невозможную фантазию, всякую мысль одновременно с переворотом политическим достигнуть в большей или меньшей степени переворота экономического».

«Какой, с божьей помощью, поворот!» — воскликнем мы словами Щедрина; но, к сожалению, этот лирический порыв не разрешит терзающих нас «проклятых вопросов». Откуда же взялась эта «некоторая часть» русских социалистов, и — что ещё удивительнее — откуда взяла она свои «привычные взгляды», если «ещё немного лет назад» все русские социалисты отрицали целесообразность политической борьбы? Каким образом люди, не придающие значения этой борьбе, могут «исходить из мысли, что Россия должна… неизбежно пройти через фазис капиталистического развития»? Эта мысль может быть верною, может быть ошибочною, но она, во всяком случае, мысль новая и никаким образом не относится к «привычным» теоретическим взглядам никакой «части русских социалистов», за это ручается нам как история вопроса о капитализме в России вообще, так и историческая ссылка самого г. Тихомирова. А если эта мысль новая, то основывается она, вероятно, на каких-нибудь новых «теоретических взглядах», бывших неизвестными или несимпатичными русским социалистам «ещё немного лет назад». А если в русской социалистической мысли возникло новое направление, то его следовало назвать, определить, указать его генезис, а не отделываться полунамёками на какие-то «привычные теоретические взгляды», ровно ничего не объясняющие в данном случае.

Впрочем, мы уже заметили выше, что г. Тихомиров не любит «прямых ударов» и нимало не походит на Святослава, который, ополчаясь на того или другого из своих врагов, говорил ему заранее: «Иду на тя». Г-н Тихомиров «идёт» на своих противников без предварительного объявления войны. Это, конечно, дело его вкуса, а о вкусах, как известно, не спорят.

Недоумевая, однако, «зачем же так секретно» поступает наш автор, мы должны «своим умом» дойти до решения в высшей степени интересного для нас вопроса о новом течении в русском социализме. Мы сами отказались от многих старых, «привычных теоретических взглядов» русских социалистов, — как знать, может быть, мы и сойдёмся с разбираемыми г. Тихомировым

«   » 187

новаторами. Правда, они непривлекательны в изображении г. Тихомирова, но ведь «сколько раз твердили миру», что нужно выслушивать и противную сторону!

3. Группа «Освобождение труда»

По мнению «социалистов этой формации», стремление к экономическому перевороту «только вредно, потому что пугает либералов «красным призраком» и лишает нас их содействия при борьбе за конституцию».

Эти слова о «красном призраке» звучат чем-то знакомым. В какой статье, в какой брошюре они встречаются? Ба! Да ведь я употребил это выражение в своей брошюре «Социализм и политическая борьба», где я говорил, что народовольцы пугают наше общество красным призраком.

Что если всё сказанное г. Тихомировым есть не что иное, как притча, в которой под «некоторой частью социалистов» нужно понимать группу «Освобождение Труда», а под «привычными теоретическими взглядами» — взгляды членов этой группы? Но нет, это было бы слишком уже комично.

В самом деле, разве группа «Освобождение Труда» отказывалась когда-нибудь от «всякой мысли одновременно с переворотом политическим достигнуть в большей или меньшей степени переворота экономического»? Какой вздор! Мы не верим только в ту своеобразную теорию, по которой дело известного класса может быть совершено — «в большей или меньшей степени» — кружком. Мы говорим только, что если адвокат может представлять своего клиента на суде, то никакой Комитет — Исполнительный, Распорядительный или как бы там его ни называли — не может представлять рабочего класса в истории; что освобождение этого класса должно быть его собственным делом и что для совершения этого дела ему нужно приобрести политическое воспитание, понять и усвоить идеи социализма. Мы думаем, что возможность экономического освобождения рабочего класса возрастает прямо пропорционально быстроте и интенсивности этого процесса воспитания и усвоения. Наша социалистическая интеллигенция, со стороны которой было бы ребячеством даже задумываться о совершении экономического переворота собственными силами, может, однако, оказать рабочим неоценимую услугу, подготовляя их к воплощению в жизнь «общей идеи рабочего сословия»¹. Уже в первом литературном произведении группы «Освобождение Труда», в брошюре «Социализм и политическая борьба», ясно сказано, что наша интеллигенция «должна стать руководительницей рабочего класса в предстоящем освободительном движении,

«   » 188

выяснить ему его политические и экономические интересы, равно как и взаимную связь этих интересов. Она должна позаботиться о том, чтобы ещё в доконституционный период изменить фактические отношения русских общественных сил в пользу рабочего класса… Она должна всеми силами стремиться к тому, чтобы в первый же период конституционной жизни России наш рабочий класс мог выступить в качестве особой партии с определённой социально-политической программой. Подробная выработка этой программы должна быть предоставлена самим рабочим, но интеллигенция должна выяснить им главнейшие её пункты, как, например, радикальный пересмотр современных аграрных отношений, податной системы и фабричного законодательства, государственная помощь производительным ассоциациям и т. п.»^*. Похоже ли всё это на отказ от «всякой мысли одновременно с политическим переворотом достигнуть в большей или меньшей степени экономического переворота»? Надеюсь, что — нет; а так как г. Тихомиров слишком умный человек, чтобы не понять таких простых вещей, и слишком добросовестный писатель, чтобы сознательно извращать их значение, то, очевидно, под «некоторой частью социалистов» он разумел не группу «Освобождение Труда», а под «привычными теоретическими взглядами» — не взгляды, изложенные в брошюре «Социализм и политическая борьба».

По всей вероятности, и упоминание о «красном призраке» заимствовано им не из моей брошюры. Если бы это было так, то я мог бы не без основания упрекнуть г. Тихомирова в том, что он «неточно цитирует». Говоря о «красном призраке», я не рекомендовал нашим социалистам отказаться от «стремления» достигнуть «в большей или меньшей степени переворота экономического». Я рекомендовал им отказаться от «стремления» болтать о близости экономического переворота в то время, когда ими не сделано ничего или сделано очень мало для действительного осуществления такого переворота и когда уверенность в его близости может основываться лишь на самой ребяческой идеализации народа. Я противопоставлял болтовню о красном призраке действительной работе на пользу экономической эмансипации рабочего класса, как в этом может убедиться всякий, кто прочтёт 71 и следующие страницы моей брошюры, на которых встречается, между прочим, указание на пример немецких коммунистов 1848 года¹. Или г. Тихомиров обвинит самого Маркса в том, что он отказывался некогда от «всякой мысли одновременно с политическим переворотом достигнуть в большей или меньшей степени переворота экономического»?

«   » 189

Положим, наш автор, как это видно по всему, очень плохо знаком с западноевропейской социалистической литературой, но такое вопиющее невежество было бы уже совершенно непростительно. Нет, очевидно, не мою брошюру и не мои слова о «красном призраке» имел в виду г. Тихомиров.

Но раз зашла речь об этом призраке, не мешает объяснить подробнее, по какому случаю я упомянул о нём в своей брошюре.

В конце передовой статьи № 6 «Народной Воли» мы читаем следующее обращение к нашему так называемому обществу:

«Мы, действующие в интересах общества, убеждаем это общество выйти, наконец, из малодушной апатии; мы заклинаем его возвысить голос за свои интересы, за интересы народа, за жизнь своих детей и братьев, систематически преследуемых и убиваемых»^*.

В «Календаре Народной Воли»¹ я прочёл, что «в отношении к либералам следует, не скрывая своего радикализма, указывать на то, что при современной постановке партионных задач интересы наши и их заставляют совместно действовать против правительства»^**.

В то же время убеждение г. Тихомирова в том, что за падением абсолютизма нас ждёт «начало социалистической организации России», было не первым «гласным» проявлением надежд «партии Народной Воли». Под этим «началом социалистической организации России» разумелись не те успехи рабочей программы-минимум, которые Маркс называет первой победой экономии труда над экономией капитала, а — «социальная революция» во вкусе «Набата». Для убеждения читателей в возможности такой революции было придумано учение об особенно будто бы благоприятном для неё соотношении политического и экономического факторов на русской почве.

Наконец, агитационное влияние террористической борьбы, «предпринятой» партией Народной Воли, распространялось гораздо более на «общество», чем на «народ», в тесном смысле этого слова.

Ввиду всего этого я и спрашивал себя — кого же обманывает «партия Народной Воли»: самоё себя или «общество»? Каким софистом нужно быть для того, чтобы убедить «либералов», что «современная постановка партионных задач», т. е. социальная (не говорю социалистическая) революция во вкусе Ткачёва, «заставляет их» (либералов) действовать «совместно» с народовольцами против правительства? Где водятся «либералы», до такой степени наивные, что они могли бы не

«   » 190

заметить белых ниток этой софистики? Во всяком случае не в России. «Убеждая» наше общество «выйти, наконец, из малодушной апатии», «Народная Воля» уверяет его вместе с тем, что, выходя из апатии и разрушая абсолютизм, оно непосредственно работает на пользу социальной революции. Пропаганда «Народной Воли», рассуждал я, не может иметь успеха в нашем обществе.

С другой стороны, террористическая борьба при всей своей бесспорной важности не имеет решительно ничего общего с «началом социалистической организации России». Что же сделано «Народной Волей» для подготовления такой организации? Создавала ли она тайные революционные кружки в народной среде? Но почему же ничего не слышно о таких кружках? Вела ли она социалистическую пропаганду в народе? Но где же созданная ею народная литература? Кроме весьма плохо редижированной «Рабочей Газеты»¹, мы не знаем ровно ничего. Это значит, что «начало социалистической организации» России «ждёт» партию «Народной Воли», так сказать, без всякого приглашения со стороны этой последней. А на такую любезность истории едва ли можно рассчитывать. «Народная Воля» собирается пожать то, чего не сеяла, отыскивает социальную революцию, так сказать, произрастающую в диком состоянии. Она направляет ружьё в одного зайца и думает, что убивает другого. Её ожидания «от революции» совсем не соответствуют тому, что сделано ею для этой революции. А если это так, то не пора ли согласовать выводы с посылками и понять, что террористическая борьба есть борьба за политическую свободу и ничего более? Не пора ли признать, что эта борьба велась главным образом «в интересах общества», как в этом признаётся № 6 «Народной Воли»? Не пора ли перестать пугать общество появлением «красного призрака» с той стороны, с которой никогда не может показаться красное знамя рабочего класса? Толки об этом логически невозможном появлении вредны не по одному тому, что «лишают нас содействия» либералов «при борьбе за конституцию». Они вселяют в нас ни на чём не основанную уверенность в том, что социалистическая революция «ждёт» нас помимо всяких усилий с нашей стороны, отвлекают наше внимание от самого важного пункта: организации рабочего класса для борьбы с его настоящими и будущими врагами. Таков, и только таков, был смысл сказанного мною о «красном призраке».

Во Франции накануне войны 1870 года были люди, которые кричали, что французские войска не «встретят препятствий» по дороге в Берлин, и очень мало думали о вооружении и продовольствии солдата². Были в ней и другие люди, которые говорили, что, не пугая никого призраком «дяди», следует

«   » 191

заняться прежде всего организацией военных сил страны. Кто лучше понимал интересы своего отечества?

Но моё объяснение увлекло меня в сторону. Я хотел изучать тихомировскую философию истории, а перешёл к объяснениям по поводу «красного призрака».

«Некоторая часть социалистов» своей либеральной программой и своими «привычными теоретическими взглядами» должна вывести нас на истинный путь и вернуть к интересующему нас «сюжету».

Что ещё говорит эта «некоторая часть» и как побивает её г. Тихомиров?

По словам нашего автора, эта «часть» почти ограничивается в своей аргументации вышеприведёнными рассуждениями о конституции и страшном призраке. Она даже не позаботилась объяснить своё «чрезмерное пристрастие к конституции». Это зловредное пристрастие «является несколько непонятным, как вообще все эти (какие это все?) программы, и в целом производит впечатление чего-то недоговорённого, не вполне определившегося. Они, однако, порождаются одной общей точкой зрения, уже вполне определённой». Хорошо хоть это; какая же точка порождает «все эти программы», т. е., между прочим, и программу «некоторой части» социалистов? Очень плохая, потому что она «создаёт направление», имеющее «разлагающее влияние на революционную партию».

«Мы говорим о том направлении, которое считает историческою неизбежностью русский капитализм и, мирясь с этим якобы неизбежным фактом, утешает себя мыслью, что без прохождения через школу капитализма Россия не могла бы стать способной к осуществлению социалистического строя».

Это, положим, не ново, так как на предыдущей странице мы читали, что «некоторая часть социалистов» исходит из мысли, что «Россия должна будто бы неизбежно пройти через фазис капиталистического развития» и т. д. Общая точка зрения, «порождающая все эти программы», оказывается не чем иным, как исходной точкой одной из этих программ. Но если это не ново и не совсем логично, то, несомненно, интересно. Теперь становится ясной причина «чрезмерного пристрастия к конституции» некоторой части наших социалистов. «В самом деле, для чего нам нужна конституция? — спрашивает г. Тихомиров. — Ведь не для того же, чтобы дать буржуазии новые средства для организации и дисциплинирования рабочего класса посредством обезземеления, штрафов и зуботычин. Таким образом, броситься прямо в омут головой может лишь человек, вполне преклонившийся перед неизбежностью и необходимостью капитализма в России». «Некоторая часть социалистов» преклонилась перед этой неизбежностью, и, раз

«   » 192

согрешивши, таким образом, в мыслях своих, она уже не может остановиться на наклонной плоскости греха и порока. Мало того, что она обнаруживает «пристрастие к конституции», позорное в глазах всякого правоверного бакуниста, она начинает или начнёт в весьма непродолжительном времени снисходительно относиться к «обезземелению, штрафам и зуботычинам» в противоположность г. Тихомирову, который не хочет ни буржуазии, ни обезземеления, ни штрафов, ни зуботычин. Но зачем же нужны все эти ужасы «некоторой части социалистов»? Дело ясное. «При настоящем положении России, русского капитализма, русского фабричного рабочего пропаганда политической борьбы должна временно приводить человека, верующего в историческую необходимость капитализма, к полному отказу от социализма. Рабочий, способный к классовой диктатуре, почти не существует. Стало быть, политической власти ему не доставишь. Не гораздо ли выгоднее временно совершенно оставить социализм, как бесполезную и вредную помеху ближайшей и необходимой цели? Так рассудит человек последовательный и умеющий собой жертвовать». Теперь известно, откуда являются штрафы и зуботычины, хотя и не совсем ещё очевидно — суждено ли им существовать лишь в напуганном воображении г. Тихомирова или действительно перейти в программу «некоторой части социалистов».

Ниже мы постараемся решить этот важный вопрос, а теперь поспешим вернуться к г. Тихомирову, который вступает теперь в генеральное сражение с социалистами, убеждёнными в исторической неизбежности русского капитализма.

4. Л. Тихомиров в борьбе с группой «Освобождение труда»

«Не основана ли аргументация его сторонников (т. е., по-видимому, сторонников капитализма) на целом ряде софизмов?» — спрашивает он читателя.

«Нам указывают на Францию, на Германию (а на Англию не указывают? «Некоторая часть социалистов», очевидно, слона-то и не приметила), где капитализм объединил рабочих. Стало быть, он необходим и для объединения наших. Совершенно таким же способом аргументируют сторонники рабства. Они также указывают на роль рабства в первобытной истории, где оно приучило дикого к труду, дисциплинировало аффекты человека и усилило производительность труда. Всё это совершенно справедливо. Но следует ли из этого, чтобы миссионер в центральной Африке (где рабство и без того уже существует,

«   » 193

напомню я г. Тихомирову) занялся обращением негров в рабство или чтобы педагог применил систему рабского принуждения к воспитанию детей?»

Читатель поспешит согласиться, конечно, что не «следует», и г. Тихомиров, заранее уверенный в его ответе, продолжает свою аргументацию. «История человечества идёт подчас самыми невероятными путями. Мы уже не верим в десницу божию, направляющую каждый шаг человечества и указывающую ему наиболее скорые и верные пути к прогрессу. Напротив, эти пути в истории бывали иной раз слишком кривыми и наиболее рискованными из всех, какие можно придумать. Случалось, конечно, что исторический факт, вредный и задерживающий развитие людей одними сторонами своими, другими, напротив, служил делу прогресса. Таково былой значение рабства. Но эта школа не лучшая и не единственная. Современная педагогия доказала, что рабское принуждение — это самый худший изо всех способов приучения к труду… Точно также по вопросу о развитии крупного производства — позволительно усомниться, чтобы пути истории были в этом отношении лучшими и навеки для всех народов единственно возможными… Совершенно верно, что в истории некоторых европейских народов капитализм, породивши массу зла и несчастий, имел, однако же, одним из своих последствий нечто и хорошее, а именно создание крупного производства, посредством которого подготовил до некоторой степени (?!) почву для социализма. Но ниоткуда не следует, чтобы другие страны, например Россия, не имели для развития крупного производства других путей… Всё заставляет думать, что тот способ обобществления труда, к которому был способен капитализм, — один из самых худших, потому что он, действительно подготовляя во многом возможность социалистического строя, в то же время другими своими сторонами во многом отдаляет момент его наступления. Так, например, капитализм наряду с механическим сплачиванием рабочих развивает среди них конкуренцию, подрывающую их нравственное единство; точно так же он стремится держать рабочих на гораздо более низком уровне развития, чем это возможно по общему состоянию культуры; точно так же он прямо отучает рабочих от всякого контроля за общим ходом производства и т. д. Все эти вредные стороны капиталистического обобществления труда не подрывают окончательно значения хороших сторон, но во всяком случае бросают в колесо истории целый ряд толстых палок, без сомнения замедляющих её движение к социалистическому строю».

Я не без цели сделал эту огромную выписку из статьи г. Тихомирова. Именно эти страницы и показывают нам оригинальную сторону философско-исторической теории нашего автора.

«   » 194

П. Н. Ткачёв, полемизируя с Энгельсом, так сказать, головою выдавал «Запад» своему западноевропейскому противнику. «Ваши теории основаны на западных отношениях, мои — на наших русских; вы правы по-западноевропейски, я прав по-русски», — говорила каждая строка его «Открытого письма». Г-н Тихомиров идёт далее. С точки зрения своего «чистого» русского разума он критикует ход западноевропейского развития, производит целое следствие о «ряде толстых палок», брошенных «в колесо истории» и «без сомнения замедляющих её движение к социалистическому строю». Он держится, по-видимому, того убеждения, что истории свойственно самостоятельное движение в направлении «к социалистическому строю», совершенно независимое от отношений, созданных тем или другим её периодом, в данном случае периодом капитализма. Роль последнего в этом «движении истории» — второстепенная и даже довольно сомнительная. «Действительно подготовляя во многом возможность социалистического строя», капитализм «в то же время другими своими сторонами отдаляет момент его наступления». Но что же сообщает истории это «движение»? Ведь г. Тихомиров «не верит уже в десницу божию», которая с успехом могла бы разрешить роковой для его философии истории вопрос о «первом толчке». Как жаль, что эта оригинальная теория «производит впечатление чего-то недоговорённого, не вполне определившегося».

Ах, уж этот г. Тихомиров! Любит же он, как видно, потолковать о материях важных! Шутка ли, в самом деле, это убеждение в том, что «история идёт подчас самыми невероятными путями», эта уверенность в том, что эти «пути бывали иной раз слишком кривыми и наиболее рискованными из всех, какие можно придумать»! Он наверное скоро «придумает», если уже не «придумал», и для «Запада» другой путь к социализму, менее кривой и рискованный, чем путь, по которому шли эти страны, родившие Ньютона, Гегеля, Дарвина, Маркса, но, к сожалению, слишком легкомысленно удалившиеся от Святой Руси и её самобытных теорий. Г-н Тихомиров неспроста, очевидно, заявляет, что «позволительно усомниться, чтобы пути истории были в этом отношении (т. е. в отношении перехода к социализму) лучшими» и т. д. Не смущайтесь скромностью этого сомнения! Г-н Тихомиров касается здесь знаменитого вопроса о том, лучший ли наш мир «из всех, какие можно придумать» или он страдает некоторою «рискованностью»? Нельзя не пожалеть о том, что наш автор ограничивает свои исследования de optimo mundo^* одной областью истории. Он, наверное, привёл бы своих читателей к благодетельному

«   » 195

сомнению в том, что ход развития нашей планеты был самым лучшим «из всех, какие можно придумать». Интересно было бы знать — жив ли ещё maître Pangloss, бывший преподаватель метафизико-теологико-космоло-нигологии в вестфальском замке Тундер-тен-Тронк?¹ Почтенный доктор был, как известно, оптимистом и не без успеха доказывал, что «пути истории» были лучшими «из всех, какие можно придумать». На знаменитый вопрос о том, не могла ли история римской культуры обойтись без насилия, испытанного целомудренной Лукрецией², он ответил бы, конечно, отрицательно. Г-н Тихомиров — скептик и сочтёт «позволительным усомниться» в правильности панглоссовского решения этого вопроса. Подвиг Секста, наверное, кажется ему «рискованным» и самым худшим «из всех, какие можно придумать». Такое разногласие могло бы подать повод к весьма назидательным для потомства философским прениям.

Для нас, очень мало интересующихся возможной историей возможного Запада возможной Европы и совсем уже равнодушных к тем историческим «путям», какие «мог бы придумать» тот или другой досужий метафизик, — для нас важно здесь то обстоятельство, что г. Тихомиров не понял смысла и значения одного из важнейших периодов действительной истории действительного Запада действительной Европы. Сделанная им оценка капитализма не удовлетворила бы даже самых крайних славянофилов, давно уже предавших своей восточной анафеме всю западную историю. Эта оценка полна самых вопиющих логических противоречий. На одной странице статьи «Чего нам ждать от революции?» мы читаем о «могучей культуре Европы», культуре, которая «даёт тысячи средств возбудить любознательность дикаря, развить его потребности, наэлектризовать его нравственно» и т. д., а на следующей — нас, русских дикарей, «наэлектризованных нравственно» этими строками, тотчас же погружают в холодную воду вышеупомянутого скептицизма. Оказывается, что «капитализм, породивши массу зла и несчастий, имел, однако же, одним из своих следствий нечто и хорошее, а именно создание крупного производства, посредством которого подготовил до некоторой степени почву для социализма». Всё «заставляет» г. Тихомирова думать, что тот способ обобществления труда, к которому был способен капитализм, — один из самых худших и т. д. <Словом, г. Тихомиров стоит перед вопросом об исторической роли капитализма в таком же недоумении, в каком стоял известный генерал перед вопросом о шарообразности земли:

Говорят, земля шарообразна,       Готов я это допустить,

«   » 196

Хоть, признаюсь, что как-то безобразно, Что должен я на шаре жить…>*

Под влиянием этой скептической философии у нас возникает масса «нерешённых вопросов». Мы спрашиваем себя, существовала ли «могучая культура Европы» в докапиталистический период, и если нет, то не капитализму ли она обязана своим возникновением, а если — да, то почему г. Тихомиров мимоходом только упоминает о крупном производстве, приписывая ему лишь «механическое сплачивание рабочих»? Если египетский фараон Хеопс для постройки своей пирамиды «механически сплачивал» сотни тысяч рабочих, то похожа ли его роль в истории Египта на роль капитализма в истории Запада? Нам кажется, что разница лишь количественная; положим, Хеопсу удалось «механически сплотить» гораздо меньше рабочих, но зато он наверное «породил» меньшую «массу зла и несчастий». Как думает об этом г. Тихомиров? Точно так же и римские латифундии, своим «механическим сплачиванием» закованных в цепи рабочих «породивши массу зла и несчастий», вероятно, «подготовили до некоторой степени почву» для перехода античного общества к социализму? Что скажет нам тот же г. Тихомиров? В его статье мы не находим ответа на эти вопросы, и

Die Brust voll Wehmuth, Das Haupt voll Zweifel…1

мы поневоле обращаемся к западным писателям. Не разрешат ли они наших сомнений?

5. Историческая роль капитализма

«Буржуазия (а следовательно, и капитализм, г. Тихомиров, не так ли?) играла в истории в высшей степени революционную роль», — читаем мы в «Манифесте Коммунистической партии».

«Всюду, где она достигла господства, буржуазия разрушила все старые, патриархально-идиллические отношения. Она безжалостно разорвала пёстрые феодальные нити, связывавшие человека с его повелителями, и не оставила между людьми никакой связи, кроме голого интереса, бессердечного «чистогана». В холодной воде эгоистического расчёта потопила она порывы набожной мечтательности, рыцарского воодушевления и мещанской сентиментальности…

«   » 197

Буржуазия разоблачила ту ленивую неподвижность, которая составляла естественное дополнение грубого средневекового проявления силы, до сих пор восхищающего реакционеров. Только она показала, какие плоды может приносить человеческая деятельность. Чудеса её искусства существенно отличаются от египетских пирамид, римских водопроводов и готических соборов, её завоевания не имеют ничего общего с переселениями народов и крестовыми походами.

Буржуазия не может существовать, не вызывая постоянных переворотов в орудиях производства, в его организации, а следовательно, во всех общественных отношениях. Неизменное сохранение старых способов производства было, напротив, первым условием существования всех предшествовавших ей промышленных классов. Постоянные перевороты в производстве, непрерывное потрясение всех общественных отношений, вечное движение и вечная неуверенность — отличают буржуазную эпоху от всех предшествовавших. Все прочные, окаменелые отношения, с соответствующими им, исстари установившимися воззрениями и представлениями, — разрушаются, все вновь образовавшиеся оказываются устарелыми прежде, чем успевают окостенеть. Всё сословное и неподвижное исчезает, всё священное оскверняется, и люди приходят, наконец, к необходимости взглянуть трезвыми глазами на свои взаимные отношения и своё жизненное положение.

Своей эксплуатацией всемирного рынка буржуазия преобразовала в космополитическом духе производство и потребление всех стран. К великому огорчению реакционеров она лишила промышленность национальной почвы. Старые национальные отрасли производства уничтожены или уничтожаются с каждым днём. Они вытесняются новыми отраслями промышленности, ведение которых является вопросом жизни для всех цивилизованных наций, теми отраслями промышленности, которые обрабатывает не местные только сырые продукты, но произведения самых отдалённых стран. В свою очередь, фабричные продукты этой новой промышленности потребляются не только внутри страны, но и во всех частях света. Прежние, удовлетворявшиеся с помощью местных продуктов, потребности заменились новыми, для удовлетворения которых необходимы произведения отдалённейших стран и разнообразнейших климатов. Прежняя национальная замкнутость и самодовольство уступают место всестороннему обмену и всесторонней взаимной зависимости народов. Этот всесторонний обмен распространяется также и на произведения умственного труда. Плоды умственной деятельности отдельных наций становятся общим достоянием. Национальная односторонность и ограниченность становятся теперь всё более и более невозможными,

«   » 198

и из многих национальных и местных литератур образуется одна всемирная литература.

Быстрым усовершенствованием орудий производства и бесконечно облегчёнными средствами сообщения буржуазия толкает на путь цивилизации все, даже самые варварские народы. Низкие цены товаров являются в её руках тою тяжёлой артиллерией, с помощью которой разрушает она все китайские стены и принуждает к капитуляции самую упорную ненависть варваров к иностранцам. Она заставляет все нации принять буржуазные способы производства, под угрозой полного их разорения; она заставляет их усвоить так называемую цивилизацию, т. е. сделаться буржуа. Словом, она творит новый мир, по своему образу и подобию.

Буржуазия подчинила деревню господству города. Она вызвала к жизни огромные города, в высокой степени увеличила городское население, сравнительно с сельским, и вырвала, таким образом, значительную часть жителей страны из отупляющей обстановки деревни. И рядом с этим подчинением деревни городу она поставила варварские и полуварварские страны в зависимость от цивилизованных, крестьянские народы — от народов буржуазных, Восток — от Запада.

Менее чем во сто лет своего господства, буржуазия создала более могущественные и более грандиозные производительные силы, чем все предшествующие поколения, вместе взятые. Подчинение человеку сил природы, машины, применение химии к земледелию и промышленности, пароходы, железные дороги, электрические телеграфы, эксплуатация целых частей света, приспособление рек для судоходства, целые, как бы из земли выросшие населения… в каком из предшествующих поколений могли предполагать, что подобные производительные силы таятся в недрах общественного труда?»¹

Так понимают значение капитализма «революционеры по логике и чувству», Карл Маркс и Фр. Энгельс. А как понимают его умные и образованные консерваторы?

Почти так же. «Акционерные предприятия (высшая фаза развития капитализма, не так ли, г. Тихомиров?)… имеют свою историческую миссию, — читаем мы в одном из писем Родбертуса к Р. Мейеру, — они должны дополнить дело рук божиих, прорыть перешейки там, где всемогущий забыл или считал несвоевременным сделать это, соединить под морским дном или через морскую поверхность страны, разъединённые морем, пробуравить высокие горы и т. д. и т. д. Пирамиды и финикийские каменные постройки не могут идти в сравнение с тем, что сделает ещё акционерный капитал», и т. п.²

Таково общее культурно-историческое значение

«   » 199

капитализма. А каково влияние его, в частности, на рабочих, на их умственный склад, на их нравственные привычки?

С какими рабочими пришлось иметь дело капитализму в начале его развития? «Не трудно догадаться, каков был умственный и нравственный характер этого класса, — читаем мы у Энгельса об английских ткачах. — Отрезанные от больших городов, до такой степени отрезанные, что старые люди, жившие вблизи городов, никогда там не бывали, пока машины не лишили их дохода и не вынудили искать заработка в городах, — они стояли на моральном и интеллектуальном уровне земледельцев… они видели в своём сквайре своего естественного опекуна, они обращались к нему за советами, предоставляли на его решение свои маленькие распри и питали к нему всё то уважение, которое создаётся такими патриархальными отношениями… Короче, тогдашние английские промышленные рабочие жили и думали так же, как это и теперь ещё можно встретить кое-где в Германии^*: отсталыми и оторванными от внешнего мира, без умственной деятельности и без сильных колебаний в их положении. Они редко умели читать и ещё реже, писать, аккуратно посещали церковь, не занимались политикой, не конспирировали, не мыслили, услаждались телесными упражнениями, с величайшим благоговением слушали чтение библии и прекрасно уживались с высшими классами общества, благодаря своей нетребовательности. Но, именно, поэтому они были умственно мертвы (слушайте, слушайте, г. Тихомиров!), жили лишь своими мелкими, частными интересами, своими прялками и садиками, и ничего не знали о том сильном движении, которое происходило тогда в человечестве. Им приходилась по душе их растительная жизнь, и без промышленной революции (т. е. капитализма, г. Тихомиров) они никогда не вышли бы из этого романтического и чувствительного, но не достойного человека, существования. Они были не людьми, а только рабочими машинами в руках немногих аристократов, которым принадлежала до тех пор руководящая роль в истории; промышленная революция сделала только вывод из этого положения, окончательно превращая рабочих в машины и лишая их последней тени самостоятельности, но в то же время возбуждая их к умственной деятельности и завоеванию человеческого существования»¹. Она, эта промышленная революция в Англии, вырвала рабочих «из их апатии по отношению к общечеловеческим интересам» и «втолкнула их в водоворот истории»^**.

Так говорит Энгельс, которого буржуазные экономисты обвиняют в том, что он слишком радужными красками

«   » 200

изображал положение рабочих в докапиталистический период и слишком мрачно описал то же положение в период капитализма. Такими обвинениями изобилует, например, книга Бруно Гильдебранда «Die Nationalökonomie der Gegenwart und Zukunft»^*.

Но что нам Запад с его лжемудрецами, как сказал бы г. Аксаков, послушаем Моисея и пророков, почитаем самого Бакунина.

«Со времени Возрождения и Реформации вплоть до революции буржуазия (благодаря нарождающемуся капитализму, г. Тихомиров, или нет?) если не в Германии, то в Италии, Франции, Швейцарии, Англии, Голландии была героем и представителем революционного гения истории. Из её недр вышла бо́льшая часть свободных мыслителей XVIII века, религиозные реформаторы двух предшествующих столетий и апостолы человеческой эмансипации, включая сюда и немецких деятелей прошлого века. Она одна, опираясь, конечно, на могучую руку верившего в неё народа, сделала революцию 1789 и 1793 годов. Она провозгласила падение королевской власти и церкви, братство народов, права человека и гражданина. Вот её права; они бессмертны!»^**

И ввиду этих-то бессмертных заслуг западноевропейского капитализма человек Востока, г. Тихомиров, не может отказаться от своего славянофильского презрения к Западу и, лениво позёвывая, заявляет, что этот путь развития всё-таки был не лучший из всех, «какие можно придумать»! Во всей истории буржуазии он видит лишь «массу зла» и «механическое сплачивание рабочих». В этом «сплачивании» заключается для него всё значение «крупного производства». Говоря о рабстве, он ещё упоминает о вызванном им увеличении производительности труда; переходя же к капитализму, он даже не намекает, на те «как бы волшебством созданные могущественные средства производства», которые одни только и могли подготовить победу пролетариата! О влиянии капитализма на развитие философии, общественного и частного права, философии истории, естествознания и литературы он не имеет ни малейшего представления. А между тем это влияние не подлежит сомнению, и было время, когда русские писатели понимали влияние классовых отношений в обществе (а чем же, как не капитализмом, создано отношение классов в современном обществе?) на ход развития наук вообще и философской мысли в частности. «Политические теории, да и всякие вообще философские учения создавались всегда под

«   » 201

сильнейшим влиянием того общественного положения, к которому принадлежали их авторы, и каждый философ бывал представителем какой-нибудь из политических партий, боровшихся в его время за преобладание над обществом, к которому принадлежал философ, — говорит Н. Г. Чернышевский^*… — Философские системы насквозь проникнуты духом тех политических партий, к которым принадлежали авторы систем». Или г. Тихомиров полагает, что политические и философские системы эпохи капитализма ниже соответствующих систем средних веков? Или он думает, что свойственные капитализму теории были хуже тех, какие он сам может «придумать»? Пусть же в таком случае он «придумывает» их сколько угодно, пусть продолжает игнорировать историю западноевропейской культуры! В этой распре редактора «Вестника Народной Воли» с Западом первый потеряет очень много, а последний ровно ничего.

Впрочем, не г. Тихомирова нужно считать зачинщиком этой распри. Наш автор повторяет по этому вопросу лишь сказанное в разных статьях г. В. В., который вообще склонен, как известно, суживать культурно-историческое значение западного капитализма и, наоборот, преувеличивать то же значение современной русской «власти», «не имеющей солидного противника в обществе» и потому «могущей не опасаться тех факторов прогресса, с которыми вели непрерывную войну западноевропейские правительства»^**. Пересмотрите внимательно всю полную бесконечных повторений и потому довольно объёмистую книгу о «Судьбах капитализма в России», и вы не встретите других указаний на значение капитализма, кроме указания на «обобществление труда», которое в свою очередь приравнивается к «объединению рабочих» и развитию в них тех или других симпатичных г. В. В. чувств. И эта-то узкая и односторонняя оценка целиком перенесена г. Тихомировым в свою статью, на ней-то основывает он свои ожидания «от революции»! Наш автор забыл, как видно, прекрасный совет, данный Лассалем одному из своих противников: «учитесь, учитесь, но только не по журнальным статьям».

Русские писатели не довольствуются своей до нелепости узкой философией истории капитализма. Они подвергают эту форму производства своему анализу и, так сказать, своим умом находят свойственные ему противоречия. Но какие! Эти противоречия не разрешаются исторической диалектикой путём замены старой социальной формы новой, выросшей в недрах первой из самого, по-видимому, последовательного развития

«   » 202

лежащего в её основе принципа. Это не те противоречия, исторический смысл которых выражается словами Гёте —

Vernunft wird Unsinn, Wohltat Plage1.

Это — противоречия, не имеющие никакого исторического смысла и вытекающие лишь из того отношения мелкобуржуазного наблюдателя к предмету его наблюдений, которое может быть выражено словами: «десять раз примерь, один раз отрежь». Это своего рода эклектизм, который во всём видит хорошую и дурную сторону, одобряет первую, осуждает вторую и грешит лишь тем, что не видит никакой органической связи между «светлыми» и «затемняющими» чертами данной исторической эпохи. Капитализм мог бы сказать таким критикам словами Фейербаха: «ты осуждаешь мои недостатки, но знай, что ими обусловливаются мои достоинства». Русские писатели применяют в этом случае к историческим категориям метод Прудона, который видел задачу диалектики в указании хороших и дурных сторон каждой экономической категории. «Il veut être la syntheése, — замечает о нём Маркс, — il est une erreur composée»^*.

Говорят, что Прудон был одно время учеником Бакунина. Не у одного ли общего учителя заимствовал он метод, общий ему со многими русскими критиками капитализма?

Блестящим представителем этого метода «сложной ошибки» может служить опять-таки тот же г. Тихомиров, который, указавши хорошую сторону капитализма — сплачивание рабочих, немедленно переходит к указанию тёмных его сторон. Мы видели уже, в какой степени соответствует действительности его «похвала» капитализму. Неудивительно, если и высказанное им порицание оказывается ни на чём не основанным.

«Капитализм наряду с механическим сплачиванием рабочих развивает среди них конкуренцию, подрывающую их нравственное единство»…

Г-ну Тихомирову хочется, очевидно, «придумать» такой переходный путь к социализму, который не знал бы конкуренции. Оставляя в стороне вопрос о роли конкуренции в существовании экономической категории, называемой меновой стоимостью и приводящей труды различных специалистов к одному общему знаменателю простого человеческого труда, без понятия о котором немыслимы были бы сознательные коммунистические тенденции, обратим внимание на указанную нашим автором дурную сторону конкуренции. Здесь мы прежде всего заметим, что «подрывать» можно лишь то, что существует

«   » 203

в действительности, а не в симпатиях и «ожиданиях» г. Тихомирова. Существовало ли нравственное единство рабочих в докапиталистический период? Мы уже знаем, что нет. В самую цветущую пору цехового производства существовало «нравственное единство» рабочих одной ассоциации или — самое большее — одной отрасли труда в пределах весьма ограниченной местности; понятия же о рабочем, как рабочем, сознания единства всего производительного класса никогда не существовало^*. Капитализм подорвал, разрушил, устранил «нравственное единство» патентованных специалистов и создал на его месте нравственное единство «пролетариев всех стран», что и было достигнуто им путём конкуренции. Почему же г. Тихомиров так нападает на неё? Мы видели уже, что, по его мнению, история имеет какое-то самостоятельное, абстрактное «движение к социалистическому строю»; раз дано такое «движение», можно уже безнаказанно «критиковать» все те двигатели и пружины, которые впервые привели передовое человечество «к необходимости взглянуть трезвыми глазами на свои взаимные отношения и своё жизненное положение».

Капитализм «стремится держать рабочих на гораздо более низком уровне развития, чем это возможно по общему состоянию культуры».

Эта фраза кажется целиком выхваченною из протоколов Эйзенахского конгресса немецких катедер-социалистов, по мнению которых социальный вопрос сводится к вопросу о поднятии рабочих на более высокий «уровень развития». Но катедер-социалисты знают, чего они требуют, хотя до сих пор ещё, несмотря на все свои усилия, они не решили, как достичь требуемого. Они понимают всемирно-историческое, революционное значение современного пролетариата и хотят подорвать это значение своими паллиативами, навязать рабочим девиз Родбертуса — «monarchisch, national, sozial»^**. Под более высоким уровнем развития они разумеют несколько более высокую и

«   » 204

обеспеченную заработную плату и гораздо бо́льшую ограниченность, несравненно меньшую отзывчивость рабочего класса. Они знают, что «железный закон» заработной платы¹ есть смертный приговор современному обществу и не прочь позолотить этот закон для отмены приговора. Они предвидят, что если дело останется в его современном положении, то скоро пролетариат возьмёт всё, и потому они всеми силами стремятся заставить его променять предстоящее ему первенство за чечевичную похлёбку. Они хотят буржуазии без пролетариата. Но чего хочет г. Тихомиров? В каком из предшествующих капитализму исторических периодов рабочий класс стоял на более высоком уровне развития, чем в настоящее время? Было ли так в античном мире, в эпоху рабства, или в средние века, в эпоху крепостничества? Или г. Тихомиров сравнивает буржуазное общество с «будущим», социалистическим? Если так, то, конечно, он прав в том смысле, что общественный строй «будущей всемирно-исторической эпохи» приведёт развитие человека в большее соответствие с созданными цивилизацией производительными силами. Но, не говоря уже о том, что обвинять капитализм в том, что он не социализм, — значит не понимать исторического генезиса социализма, мы заметим г. Тихомирову, что он по обыкновению запутался в терминологии. Социалистическое общество немыслимо, разумеется, без трудящихся, но можно наверное сказать, что в нём не будет рабочих: рабочий предполагает предпринимателя-капиталиста, землевладельца и т. д. совершенно так же, как раб предполагает рабовладельца, а серв — феодального господина. Изречение г. Тихомирова сводится в таком случае к тому удивительному положению, что современные рабочие стоят на более низком уровне развития, чем рабочие того общества, в котором совсем нет рабочих.

Или г. Тихомиров сравнивает положение рабочих в капиталистическом обществе с положением их при тех социальных отношениях, «какие можно придумать» в качестве переходных ступеней к социализму? Если так, то пусть он «придумывает» в добрый час такие отношения, мы прочтём его выдумку с большим интересом. Но пусть он не слишком уж сильно увлекается вымыслом, пусть не забывает он, что нужно различать степень культуры от её типа и что если степень материальной культуры современного пролетария очень невысока, то тем не менее она всё-таки остаётся культурой самого высшего типа из всех, до сих пор существовавших. Мы не говорим уже об умственной и нравственной культуре этого класса, стоящего по своему развитию несравненно выше производительных классов всех предшествовавших периодов. Пусть г. Тихомиров обратит серьёзное внимание на это развитие, которого

«   » 205

не заменят ни первобытные формы землевладения и производства, ни строгая дисциплина, созданная тем или другим «Комитетом» в революционных организациях разночинцев.

«Точно так же» капитализм «прямо отучает рабочих от всякого контроля за общим ходом производства и т. д.».

На это неожиданное обвинение капитализм мог бы ответить русской поговоркой: «чем богат, тем и рад». Он не может приучать рабочих к контролю «за общим ходом производства» по той простой причине, что такого контроля он и сам не знает. Промышленные кризисы обусловливаются, между прочим, именно отсутствием этого контроля. Но, спрашивается, мыслим ли такой контроль вне социалистического общества? Пусть г. Тихомиров попробует доказать, что — да, тогда мы потолкуем с ним обстоятельнее. Теперь же повторим ему, что обвинять капитализм в том, что он не есть социализм, — значит обвинять историю в том, что она не начала прямо с осуществления программы «Манифеста Коммунистической партии», вместо своего «движения к социалистическому строю».

Многим читателям весь этот спор о значении западного капитализма может показаться совершенно излишним. — Нам интересен не Запад, а Россия, скажут они, зачем же так долго останавливаться на оценке исторического развития Запада? Пусть г. Тихомиров кое-что просмотрел, кое-что перепутал в этом вопросе. Какое отношение имеет это к нашим домашним делам?

Самое непосредственное. Г-н Тихомиров «критикует» западный капитализм с совершенно определённою практическою целью выработки программы для русской социально-революционной партии. Он «ждёт» известных благ «от революции», между прочим, на основании своей оценки западноевропейской истории. Верна эта оценка — основательны и его ожидания; и наоборот: обнаруживает эта оценка полное незнакомство с историей Запада и с приёмами современной философско-исторической критики — самые «ожидания» г. Тихомирова оказываются крайне легкомысленными. Поэтому я и посвятил много страниц выяснению той путаницы, которая с удобством уместилась на двух страницах (238 и 239) 2 № «Вестника». Покончивши с нею, мы можем перейти к русским вопросам.

6. Развитие капитализма на Западе

«Не сотворяйте же себе кумира из частного предпринимательского капитала, — восклицает г. Тихомиров, возвратившись из своей философско-исторической экскурсии, — тем паче, что большой ещё вопрос, сумеет ли такого рода капитал

«   » 206

сделать для России хоть то (!), что сделал для Европы. Наше современное положение значительно разнится от положения европейских стран в момент, когда они начали организовывать национальное производство на основе частного капитала. Там частный предприниматель имел перед собою громадные рынки и не имел особенно страшной для себя конкуренции. У нас совсем нет рынков, и частный предприниматель в каждом начинании встречает непосильную конкуренцию европейского и американского производства»¹.

Все эти соображения нашего автора опять не принадлежат ему, а заимствованы у г. В. В. Но, не вдаваясь, однако, в их генеалогию, посмотрим, насколько они основательны. Здесь перед нами опять вырастает трудная и неблагодарная задача распутывания самой невероятной путаницы фактов и понятий.

Прежде всего мы спросим г. Тихомирова, почему он нападает именно на «частный» предпринимательский капитал и ничего не упоминает о других видах того же предпринимательского капитала? Почему он, по выражению Родбертуса, предпочитает блондинов брюнетам? Думает ли он, что государственный предпринимательский капитал в руках железного канцлера лучше частного капитала в руках Борзига или Круппа?

Или он противопоставляет частный предпринимательский капитал такому же капиталу рабочих ассоциаций? Но почему же он не оговорил в таком случае, что симпатии его к предпринимательскому капиталу, не принадлежащему частным лицам, простираются лишь на одну разновидность этого капитала? Да и можно ли симпатизировать этой разновидности без новых и весьма существенных оговорок?

Германская² социал-демократия требует государственного кредита для рабочих ассоциаций, но она по опыту знает, что они могут иметь успех, т. е. не выродиться в эксплуататоров чужого труда, лишь под условием строгого контроля на основе социалистических принципов. Представительницей такого контроля могут и должны явиться рабочие социалистические партии. Таким образом, кто говорит о государственном кредите рабочим ассоциациям, — говорит об упрочении влияния рабочей партии или предлагает меру, могущую повести за собою лишь раскол в среде пролетариата и упрочение влияния буржуазии или правительства. Г-н В. В. не боится этого последнего исхода, и потому он смело обращается к «существующей власти» со своими реформаторскими проектами. Г-н Тихомиров принадлежит к непримиримым врагам абсолютизма и в то же время весьма скептически относится к возможности возникновения у нас буржуазного режима и рабочей социалистической партии. Поэтому его планы создания рабочих промышленных товариществ — планы, о которых, впрочем, мы

«   » 207

благодаря его запутанной терминологии можем лишь догадываться, — относятся к тому более или менее далёкому будущему, когда «захват власти революционерами» послужит «исходным пунктом революции». А так как нам придётся ещё много говорить об этом захвате и о возможных его последствиях, то мы и не будем останавливаться здесь на рассмотрении условий, при которых русские рабочие промышленные товарищества могут способствовать делу социализма. Теперь же, поставив г. Тихомирову на вид неясность и неопределённость его экономической терминологии, перейдём к его историческим противопоставлениям.

Что «наше современное положение значительно разнится от положения европейских стран в момент, когда они (оне) начали организовывать национальное производство на основе частного капитала», — эта мысль не подлежала бы сомнению, если бы была хоть сколько-нибудь сносно формулирована. Каждый школьник знает, что во всей истории нет двух фактов, совершившихся при вполне тождественной обстановке; неудивительно поэтому, что каждый исторический период каждой страны «значительно разнится» от соответствующего периода всякой другой страны. Но именно вследствие этого можно apriori сказать, что шаблонное противопоставление России «Западу» теряет всякий человеческий смысл, если не сопровождается целым рядом оговорок, поправок и дополнений, так как под Западом Европы понимается не одна, а много весьма различных стран. Г-н Тихомиров не видит надобности в этих дополнениях. Он противопоставляет «современное положение России» тому «моменту» в истории «европейских стран, когда они начали организовывать национальное производство на основе частного капитала». Но, не говоря уже о том, что нельзя «организовать национальное производство на основе частного капитала» и что полная анархия, т. е. отсутствие какой-нибудь организации, составляет отличительную черту «национального производства» капиталистических стран; даря г. Тихомирову эти логические и терминологические промахи, мы спросим его, точно ли в один «момент» было положено начало капиталистического производства «в европейских странах»? Не было ли, напротив, таких «моментов» ровно столько, сколько было «европейских стран», вступавших на путь капитализма? А если да, то не разнились ли «значительно» эти исторические «моменты» один от другого? Было ли похоже начало английского капитализма на начало капитализма в Германии? Поскольку нам известно, совсем непохоже, так непохоже, что в своё время и в Германии возникло мнение, будто эта страна совсем не имеет данных для развития крупной обрабатывающей промышленности и должна навсегда остаться земледельческою страною.

«   » 208

Люди, державшиеся этого мнения, ссылались именно на то обстоятельство, что «современное» им положение Германии «значительно разнится» и т. д. Что скажет нам г. Тихомиров об этом вопросе вообще и об этих лжепророках в частности?

В брошюре «Социализм и политическая борьба» я говорил о тех русских писателях, которые оказываются приверженцами географической школы, основанной еврейским мальчиком в рассказе Вейнберга. «Русские самобытные писатели, — говорил я, — сделали лишь одно нововведение в остроумной географической классификации бедного школьника: они подразделили «заграницу» на Восток и Запад и, недолго думая, принялись сравнивать этот последний с Россией, игравшей при этом роль какой-то Срединной Империи». Когда я писал эти строки, мне и в голову не приходило, что такого рода нелепости могут быть повторены на страницах органа, редактируемого, между прочим, П. Л. Лавровым. Теперь я вижу, что сам соредактор г. Лаврова оказывается последователем еврейского мальчика и валит в одну кучу какого-то «придуманного» им «момента» целый ряд в высшей степени сложных и «значительно» разнообразных исторических явлений. «Вестнику Народной Воли» суждено, как видно, во многом и во многом обмануть ожидания своих читателей!

Впрочем, у г. Тихомирова есть в этом случае смягчающее обстоятельство. Он введён был в свою ошибку убеждением в том, что в «европейских странах», в известный уже нам исторический «момент», «частный предприниматель имел перед собою громадные рынки и не имел особенно страшной для себя конкуренции», между тем как «у нас совсем почти нет рынков». Если бы это было справедливо, то его противопоставление России Западу имело бы достаточное основание. Как бы ни были различны условия, при которых нарождался капитализм в каждой из «европейских стран», но между ними была бы одна в высшей степени важная общая черта, не повторяющаяся в современной России: присутствие «громадных рынков» для сбыта. Это счастливое для «европейских стран» обстоятельство должно было бы придать совсем иную окраску экономической истории Запада. Вся беда в том, что г. Тихомиров, или, вернее, автор, из статей которого он почерпнул это убеждение, жестоко ошибается. В названных странах частный предприниматель вовсе не имел перед собою «громадных рынков». Буржуазия создала рынки, а не застала их готовыми. В предшествовавшие ей феодально-ремесленный период не было не только «громадных рынков», но и вообще не существовало рынков в новейшем смысле этого слова: тогда обменивался лишь избыток, остаток от собственного потребления производителя, ремесленники же работали по заказу для данного лица в данной местности, а не

«   » 209

для сбыта на рынке. Кто имеет хоть малейшее понятие об экономических отношениях средних веков, тот не будет оспаривать сказанного. Точно так же всякий, «даже не обучавшийся в семинарии», поймёт, что спрос, а вместе с ним и рынки могли расти лишь рядом с производством, будучи вызываемы этим последним и вызывая его в свою очередь. «Чаще всего потребности родятся прямо из производства или из порядка вещей, основанного на производстве. Всемирная торговля зиждется почти всецело на потребностях не личностей, а производства»^*. Современный же, действительно «громадный», всемирный рынок характеризуется именно тем, что на нём не потребление вызывает производство, а наоборот. «Крупная промышленность, вынуждаемая самими находящимися в её распоряжении орудиями производить в постоянно возрастающих размерах, не может ожидать спроса, производство предшествует потреблению, предложение вынуждает спрос»^**.

Что Западная Европа не имела «особенно страшной конкуренции» в период возникновения капитализма — это можно признать для краткости неоспоримым, хотя нередкое в то время запрещение ввоза в «европейские страны» продуктов восточной промышленности и показывает, что западные мануфактуры боялись азиатской конкуренции. Но «особенно страшными» конкурентами западноевропейских производителей были те же западноевропейские производители. Это перестанет казаться парадоксом, когда мы припомним, что капитализм начал развиваться в различных «европейских странах» далеко не в один и тот же «момент», как это думает г. Тихомиров. Когда развитие промышленности доходило в одной из этих стран до известной степени интенсивности, когда представители капитала достигали такой силы и такого влияния, что могли делать законодательство орудием своих целей, — оказывалось, что «частный предприниматель в каждом начинании встречает непосильную конкуренцию» со стороны соседних стран. Тогда начиналась агитация в пользу государственного вмешательства. История XVII столетия с его тарифами, служащими предметом дипломатических переговоров, с его коммерческими войнами, требовавшими колоссальных для того времени расходов, наглядно показывает нам, какие огромные усилия должны были делать «европейские страны» дли приобретения этих будто бы готовых рынков. Дело шло не только о завоевания внешних рынков, но и об отстаивании рынка внутреннего. Нужно ли иллюстрировать эту, казалось бы, всем известную историю примерами? Это будет, пожалуй, нелишним ввиду невежества наших доморощенных и самобытных экономистов. Начнём с Франции.

«   » 210

Кольбэр «видел, что Франция получала из-за границы гораздо более товаров, чем посылала туда; что, несмотря на существование турских и лионских мануфактур, Италия продолжала доставлять шёлковые изделия, золотые и серебряные ткани, золотую пряжу; что Венеция ежегодно получала от неё несколько миллионов за свои зеркала и кружева; что Англия, Голландия, Испания снабжали её шерстяными товарами, пряностями, красками, кожами и мылом… Он видел… что большие компании и колонии, которые пытался завести Ришелье, были разорены, что вся морская торговля Франции была ещё в руках англичан и голландцев. Чтобы помешать этому вторжению во французские порты, уже Фукэ установил налог в пятьдесят су с тонны товаров, привезённых на иностранных судах, и постоянные жалобы голландцев доказывали Кольбэру, что его предшественник нанёс им чувствительный удар. Таково было положение. Кольбэр задался целью изменить его в пользу Франции, освободить нацию от всякого коммерческого рабства и поднять её путём развития промышленности до уровня наиболее цветущих наций» и т. д.^*. Он так усердно принялся за дело, что тарифом 1667 года прямо хотел «уничтожить» голландскую торговлю. «Англичане и голландцы отвечали ему тем же; спор о тарифе послужил поводом к войне 1672 года, и наконец Нимвегенский мир¹ вынудил Францию восстановить тариф 1664 года»^**.

Мы видим, что Франция вовсе не «имела перед собою» громадных рынков, ей нужно было ещё завоевать их с помощью целесообразной экономической политики, дипломатических переговоров и даже оружия. Кольбэр рассчитывал только на «время и большое прилежание», благодаря которым Франция могла, по его мнению, стать «учительницей наций, дававших ей уроки».

Известно, что покровительственная и запретительная политика Франции не прекратилась с прекращением влияния Кольбэра так же точно, как она не ему обязана была первым своим возникновением. Лишь после Версальского мира² французское правительство делает в 1786 году первый шаг в направлении к свободе торговли. Но эта попытка оказалась неблагоприятной для французской промышленности. По трактату с Англией 1786 года за шерстяные и хлопчатобумажные ткани, фарфоровые, фаянсовые, глиняные и стеклянные изделия

«   » 211

взималось лишь 12% стоимости в каждой из договорившихся стран; на металлические изделия: железные, стальные, медные и т. п., пошлина равнялась 10%; ткани из льна и конопли были обложены пошлиной по тарифу, установленному для наиболее благоприятствуемых наций; но Англия, будучи в состоянии производить все эти продукты на 30, 40, 50% дешевле, чем французские фабриканты, скоро стала хозяйничать на французском рынке. Вот почему избиратели 1789 года почти единогласно требовали более энергического покровительства французской промышленности. Правительства реставрации и июльской монархии также придерживались строго покровительственного тарифа. Для обеспечения сбыта французских товаров колониям было запрещено торговать с какою-либо другой страной, кроме метрополии. Лишь с 1860 года начинается поворот в пользу свободной торговли, но и этот поворот вызывает очень сильную оппозицию в стране и порицается, между прочим, Прудоном. Наконец, не далее как в 1877 г. боязнь английской конкуренции вызывает со стороны протекционистов образование «Ассоциации для защиты национального труда». Тариф 1882 года представляет собою компромисс между требованиями покровительства и стремлениями к свободной торговле, обнаруживаемыми главным образом представителями коммерческого капитала^*.

Такова история «громадных рынков», бывших в распоряжении французских капиталистов. Слышал ли о ней что-нибудь г. Тихомиров?

А Германия, на которую «указывает» нашему автору «некоторая часть социалистов»?

Здесь дело стояло не лучше. Здесь также «частный предприниматель в каждом своём начинании» встречал «непосильную конкуренцию» более передовых стран. Известно, что немецкий капитализм имеет сравнительно недавнее происхождение. Не только в предшествующие столетия, но даже в начале нынешнего века Германия не могла даже и думать о конкуренции с Францией или Англией. Возьмём для примера Пруссию. В 1800 году Пруссия совершенно запрещает ввоз иностранных шёлковых, полушёлковых и хлопчатобумажных изделий. В предшествующие 80 лет правительство на одни только шёлковые фабрики в Берлине, Потсдаме, Франкфурте-на-Одере и Кепенике издержало более десяти милл. талеров (из чего г. Тихомиров может с ясностью видеть, что не одно русское правительство употребляло усилия для «организации» национального производства «под началом буржуазии»). Но

«   » 212

французские и английские изделия были настолько лучше прусских, что запрещение иностранного ввоза обходилось контрабандой, которой не могли истребить никакие строгие меры законодательства. Победы Наполеона лишают Пруссию возможности спасать свои мануфактуры за «стеною» запретительного тарифа. Вместе с вторжением французских войск начинается наплыв французских товаров в завоёванные местности. В начале декабря 1806 года завоеватели требуют пропуска всех французских товаров, с оплатой лишь невысокой таможенной пошлины, во все части Пруссии, занятые наполеоновской армией. Напрасно прусское правительство ставит им на вид, что туземная промышленность не может вынести конкуренции французских фабрикантов. Напрасно доказывает оно, что берлинские фабрики держались до тех пор лишь благодаря покровительственному тарифу, с падением которого население окончательно обнищает и фабричные рабочие пойдут по миру. Победоносные полководцы буржуазной Франции отвечают, что ввоз в страну французских товаров представляет «естественное следствие» завоевания. Таким образом, рядом с политической борьбой правительств шла экономическая борьба народов, или, вернее, тех слоёв народов, в руках которых и до сих пор сосредоточиваются средства производства. Рядом с борьбой армий шла борьба фабрикантов, рядом с соперничеством полководцев шла конкуренция товаров. Французской буржуазии нужно было овладеть новым рынком, прусская — всеми силами стремилась отстоять тот, который был в её руках благодаря покровительственному тарифу. Где же здесь готовые «громадные рынки»? Когда вслед за объявлением войны 1813 года прусские промышленники избавились, наконец, от своих французских конкурентов, у них явились новые, ещё более опасные противники. Падение континентальной системы открыло английским товарам доступ на европейские рынки. Огромное количество их наводнило Пруссию. Дешевизна их делала конкуренцию с ними невозможною для местных производителей, при той невысокой пошлине, какой были обложены теперь товары дружественных и нейтральных государств. Жалобы прусских фабрикантов снова заставляют правительство ограничить ввоз в Пруссию, по крайней мере, хлопчатобумажных изделий^*. С тех пор до настоящего времени правительство Пруссии, да и всей вообще Германии, не решается отказаться от покровительственного тарифа, опасаясь «непосильной конкуренции» более передовых стран. И если русские бланкисты захватят власть ещё при жизни Бисмарка, то железный канцлер не

«   » 213

откажется, вероятно, открыть им тайну своей торговой политики и убедит наших журналистов, что «громадные рынки» не растут и никогда не росли на деревьях. Перейдём к Америке.

«Северно-американские колонии в отношении промышленности были поставлены своей метрополией в такую полную зависимость, что в них не должны были иметь места никакие роды промышленности, кроме домашнего производства и обыкновенных ремёсл. В 1750 году основанная в Массачузетсе шляпная фабрика обратила на себя такое внимание парламента и вызвала такую ревность с его стороны, что все роды фабрик (в колониях, конечно) были объявлены вредными учреждениями (common nuisances). Ещё в 1770 году великий Чатам, обеспокоенный первыми попытками фабричного производства в Новой Англии, заявил, что ни один гвоздь не должен быть изготовлен в колониях»¹. Во время войны за независимость благодаря разрыву с Англией «фабрики всякого рода получили сильный толчок», что, в свою очередь, повлияло на земледелие и повело к увеличению ценности земли. «Но так как после парижского мира конституция штатов мешала выработке общей торговой системы и тем открывала свободный доступ английским фабрикатам, конкуренции которых не могли вынести только что возникшие фабрики Северной Америки, то промышленное процветание страны исчезло ещё скорее, чем возникло. — По совету новых теоретиков, — говорил после один оратор в конгрессе об этом кризисе, — мы покупали там, где могли купить всего дешевле, и наши рынки были наводнены чужими товарами. Наши мануфактуристы были разорены, наши купцы обанкротились, и все эти причины так вредно повлияли на земледелие, что наступило общее обесценение землевладения, а с ним и банкротство наших землевладельцев»².

Мы видим отсюда, что была в своё время гроза и на американское производство, «непосильная конкуренция» которого угрожает теперь русскому «частному предпринимателю». Какие же громоотводы придумали американцы? Убедило ли их это в том, что их положение «значительно разнится от положения европейских стран в момент, когда они начали организовывать национальное производство на основе частного капитала»? Отказались ли они от крупной промышленности? Ничуть не бывало. Наученные горьким опытом, они повторили лишь старую историю охранения своего внутреннего рынка от иностранной конкуренции. «Конгресс был осаждён петициями ото всех штатов в пользу покровительственных мер для туземной промышленности», и уже в 1789 году был обнародован тариф, сделавший значительные уступки местным фабрикантам в этом смысле. Тариф 1804 года пошёл ещё далее в этом

«   » 214

направлении, и, наконец, после нескольких колебаний в противную сторону строго покровительственный тариф 1828 года окончательно обеспечил американских производителей от английской конкуренции^*.

Ещё раз, где же те «громадные» рынки, о которых говорит г. Тихомиров? Я совершенно согласен, что указываемый им ход развития западноевропейского капитализма должен быть признан более «прямым» и наименее «рискованным»: чем рискует «частный предприниматель», имея «перед собой громадные рынки»? Но г. Тихомиров, с своей стороны, должен согласиться, что этот ход развития «придуман» им или, вернее, его учителем в интересах доктрины и не имеет ничего общего с действительной историей Запада. Дело происходило там до такой степени иначе, что Фридрих Лист устанавливает даже особый закон, по которому каждая страна может выступить на поприще борьбы на всемирном рынке, лишь давши окрепнуть своей промышленности, путём господства на своём внутреннем рынке. По его мнению, «переход каждой нации от дикого состояния к пастушескому и от пастушеского — к земледельческому, равно как и первые шаги земледелия, лучше всего совершаются под влиянием свободной торговли». Затем, «переход земледельческих народов в класс земледельческо-мануфактурно-торговых наций мог бы лишь в том случае совершиться при свободе торговли, если бы во всех нациях, призванных к развитию мануфактурной силы, один и тот же жизненный процесс совершался в одно и то же время, если бы нации не ставили друг другу никаких препятствий на пути экономического развития, если бы они не мешали успехам друг друга войной и таможенными системами. Но так как нации, достигшие превосходства в мануфактурах, торговле и мореплавании, видели в этих успехах самое действительное средство для приобретения и упрочения политического влияния на другие нации, то они (т. е. передовые нации) и стремились создать такие учреждения, которые были и до сих пор остаются рассчитанными на то, чтобы обеспечить этим нациям монополию в мануфактурах и торговле и воспрепятствовать успехам отсталых народов. Совокупность этих учреждений (запрещение ввоза и пошлины на него, ограничения судоходства, премии за вывоз и т. д.) называется таможенной системой. Под влиянием более ранних успехов других наций, таможенной системы чужих стран и войн более отсталые нации

«   » 215

оказываются вынужденными искать в самих себе средств для перехода от земледельческого состояния к мануфактурному; они должны ограничить торговлю с передовыми странами — поскольку она мешает этому переходу — посредством собственной таможенной системы. Эта последняя оказывается поэтому вовсе не выдумкой спекулятивных голов, как это утверждают некоторые, а естественным следствием стремления наций гарантировать прочность своего существования и прогресса или даже своего преобладающего влияния. Но это стремление может быть признано законным и разумным, лишь поскольку оно не мешает экономическому развитию обнаруживающей его нации, а, напротив, способствует ему и не противоречит более высокой цели человечества — будущей всемирной конфедерации»^*.

Так говорил Фридрих Лист, хорошо понимавший интересы современного ему немецкого капитализма и грешивший лишь некоторою высокопарностью в определении будущих, «более высоких целей человечества», которые для буржуазии сводятся не ко «всемирной федерации», а к ожесточённой борьбе на всемирном рынке. Лист не смущался ни обвинением его взглядов в отсталости, ни указанием на невозможность для Германии приобрести сколько-нибудь счастливые шансы будущей борьбы на всемирном рынке. На первое возражение он отвечал, что он вовсе не безусловный противник свободной торговли, так как требует лишь временных для неё ограничений, и притом стоит за неё в пределах германского таможенного союза. На второе возражение он отвечал критикой самой теории рынков или, вернее, условий их завоевания. Он указывал на то обстоятельство, что отсталые страны могут и должны заключать между собою союзы для совместной борьбы против более сильных врагов, что эти отсталые страны должны озаботиться заведением собственных колоний. «Каждая промышленная нация должна стремиться к тому, чтобы вступить в непосредственный обмен со странами жаркого пояса, и если мануфактурные нации второго разряда понимают свои интересы, они должны действовать так, чтобы ни одна нация не приобретала преобладающего влияния в области колониальных владений»^**. Возможность заведения новых колоний он подтверждал указанием на то, что до сих пор ещё огромное число удобных местностей жаркого пояса не утилизировано в этом отношении европейцами.

В то время, когда Лист вёл свою агитацию, очень многие сомневались и возможности возникновения в Германии крупной обрабатывающей промышленности. Теперь уже никто в этом не

«   » 216

сомневается, а между тем предложенная им программа экономической политики и до сих пор не выполнена окончательно. Лишь теперь поднимается в Германии вопрос о заведении колоний. Действительность превзошла его ожидания. Для упрочения немецкой крупной промышленности достаточно было одной части его программы.

Теперь не только ни один скептик не спрашивает, возможна ли крупная обрабатывающая промышленность в отечестве Листа, но г. Тихомирову «указывают», между прочим, «на Германию, где капитализм объединил рабочих» и где «частный предприниматель» имел будто бы перед собою «громадные рынки». До такой степени забылись первые трудные шаги этой страны на поприще капитализма! А много ли времени прошло с тех пор, как писал Лист? Всего полстолетия, всего в пять раз больше того периода, в течение которого русские бланкисты делают бесплодные усилия для «захвата власти». Что́ если бы Маркс, Энгельс и их последователи, проникшись тем убеждением, что нужно брать народ, «как он есть», и что немецким коммунистам сороковых годов нужно было, по картинному выражению г. Тихомирова, «ещё только хлопотать о создании класса, во имя которого они хотели действовать», что́ если бы Маркс и Энгельс, говорю я, махнули рукой на «Запад» и решили, что «исходным пунктом» социальной революции в Германии должен быть «захват власти» силами тогдашнего «Союза коммунистов»?¹ Что́ если бы они направили к этой цели всю свою деятельность? Далеко ли была бы теперь немецкая социал-демократия? А ведь вопрос о таком «захвате власти» вовсе не представляет собою исключительной черты русского движения. Он поднимался даже в «Союзе коммунистов» и вызвал разделение его на две фракции: Маркса — Энгельса, с одной стороны, и Виллиха — Шаппера — с другой.

История этого разделения так поучительна, что не мешает рассказать её читателям².

«Со времени поражения революции 1848–1849 года, партия пролетариата на континенте лишилась всего, чем обладала она в течение этой короткой эпохи: свободы прессы, слова и права ассоциаций, т. е. легальных средств организации партии. После 1849 года, как и перед 1848, перед пролетариатом был только один путь, — путь тайных союзов… Одна часть таких тайных союзов имела своею непосредственною целью ниспровержение существующей государственной власти. Это было уместно во Франции, где пролетариат был побеждён буржуазией и где нападение на существующее правительство было равносильно нападению на буржуазию». Другая часть этих тайных обществ действовала в таких странах, как Германия, «где и буржуазия, и пролетариат одновременно находились под

«   » 217

гнётом полуфеодальных правительств, где, следовательно, победоносная борьба против существующей власти должна была не лишить буржуазию господства, а, напротив, передать его в её руки или в руки так называемых средних сословий», — в таких странах передовые представители пролетариата, не отказываясь от участия в предстоящей революции, видели свою ближайшую цель не в захвате власти, а в подготовке рабочей партии будущего. Такова, между прочим, была цель «Союза коммунистов», в котором главная роль принадлежала Марксу и Энгельсу. «Союз коммунистов был поэтому не обществом заговорщиков, а обществом, стремившимся к тайной организации пролетариата, потому что немецкий пролетариат находился под интердиктом, был лишён огня и воды, печати, слова и ассоциаций». Само собою понятно, что такого рода деятельность, «которая имела в виду выработку не правительственной, а оппозиционной партии будущего», заключала в себе мало привлекательного для людей мало развитых и нетерпеливых, и тогда «от Союза коммунистов отделилась фракция, которая требовала если не действительных заговоров, то хоть заговорщицкой внешности и прямого союза с демократическими героями дня». Мотивы этого разрыва, который многими приписывался личным ссорам вождей обеих фракций, следующим образом мотивировались самими участниками этих событий.

По словам Маркса, «меньшинство (фракция Виллиха и Шаппера) ставит на место критического миросозерцания — догматическое, на место материалистического — идеалистическое. Вместо действительных отношений оно принимает свою собственную волю за главный революционный двигатель. Между тем как мы говорим рабочим; вы должны пережить ещё 5, 20, 50 лет гражданской войны и народных движений, и притом не только для того, чтобы изменить существующие отношения, но также и для того, чтобы перевоспитать самих себя, стать способными к господству; меньшинство говорит наоборот: мы должны теперь же достичь господства, или нам не остаётся ничего делать. Между тем как мы именно немецким рабочим указываем на неразвитое состояние немецкого пролетариата, вы самым плоским образом льстите национальному чувству и сословным предрассудкам немецкого ремесленника^*, что, конечно, представляет собою гораздо более популярный приём. …Подобно демократам, вы подставляете на место революционного развития революционные фразы» и т. д. и т. д.

«   » 218

С своей стороны, Шаппер так формулировал свои воззрения.

«Я действительно высказывал атакованное здесь воззрение, потому что я вообще держусь его с энтузиазмом. Весь вопрос заключается в том — мы ли начнём рубить головы, или их отрубят нам. Сначала восстанут рабочие во Франции, а затем и мы в Германии. Если бы это было не так, то мне действительно не оставалось бы ничего делать. Но если наши планы осуществятся, то мы можем принять меры, которые обеспечат господство пролетариата (как г. Тихомиров обещает принять меры, которые обеспечили бы России «народоправление», — заметим мы в скобках). Я с фанатизмом держусь этого взгляда, центральный же комитет (фракции Маркса) хочет противного» и т. д.

Этот спор происходил 15 сентября 1850 г., когда произошёл окончательный разрыв между названными фракциями. Каждая из них взялась за свою работу. Виллих и Шаппер стали готовиться к захвату власти, Маркс и Энгельс продолжали подготовлять «оппозиционную партию будущего». Прошло 15 лет, и эта «партия будущего» стала грозою буржуазии всех народов и стран, взгляды авторов «Коммунистического Манифеста» были усвоены десятками тысяч рабочих. А что сделали Виллих и Шаппер? Удался ли им немедленный «захват власти»? Все знают, что нет, но не все знают, что тот же «фанатический» Шаппер очень скоро должен был убедиться в несбыточности своих планов и даже «много лет спустя, умирающий, за день до своей смерти», не мог говорить о своих неудавшихся затеях без «едкой иронии»^*.

Фракции вроде виллих-шапперовской представляют собою естественный результат неразвитости общественных отношений. Они появляются и могут иметь некоторый успех в период очень неразвитого состояния пролетариата и самых первых попыток его добиться своего освобождения. «Революционная литература, сопутствовавшая этим первым движениям пролетариата, по содержанию своему, необходимо являлась реакционной», — как говорит «Манифест Коммунистической партии». Когда под влиянием более развитых отношений в передовых странах вырабатывается, наконец, серьёзная социалистическая литература, то она частью подвергается более или менее своеобразным переделкам в странах, считающих свою отсталость признаком «самобытности», частью даёт повод к неверным истолкованиям и реакционным практическим программам. Не только в

«   » 219

России, но также и в Польше, и вообще на всём Востоке Европы, мы и теперь ещё встречаем или можем встретить «социальных революционеров» во вкусе Виллиха и Шаппера^*. Само собою разумеется, что дальнейшее развитие европейского Востока также дискредитирует их «ожидания от революции», как оно дискредитировало ожидания Виллиха — Шаппера в Германии.

---

«пред. глава след. глава» содержание